Анна Семеновна сделала вечерний укол - снотворное и обезболивающее. Последние две недели делали четыре инъекции в сутки. Игла вошла в исколотую ягодицу так плавно, что отец даже не заметил. Женя позавидовала: она считала, что колет хорошо, но такого мастерства достичь не смогла.
– Ты засыпай теперь, папочка,- сказала Женя и выключила верхний свет.
– Вы скажите, Анна Семеновна, вы ей скажите, чтобы завтра она пожарила мне отбивную…
– Да, да, может быть, не завтра, а через пару дней, когда вы примите курс нового лекарства… Спокойной ночи.
Они еще сидели на кухне, пили чай.
– Вчера ему было так плохо, он был без сознания, не отвечал… Я думала, что конец. А сегодня лучше…
– Этого никто не знает. В любом случае - вопрос нескольких дней.
Она была ровесница Эммы, совсем старая врачиха, из того самого института, давно уже переехавшего из здания с кариатидами в далекий новый район…
Женя заперла за ней дверь. Погасила свет в коридоре. Слабый свет шел из дальнего конца, с кухни. Из отцовской комнаты раздалось довольно громко:
– Ставьте вопрос на голосование! Ставьте вопрос на голосование!
«Опять бредит. Наверное, во сне»,- подумала Женя.
Вымыла чашки. Вытерла чистым полотенцем. Села, опершись на стол, положив подбородок на сцепленные пальцы. Это был его жест, его поза. Всю жизнь она избегала в себе самой того, что от него унаследовала. Истребляла в себе его часть. Но все равно была похожа на него, а вовсе не на Элизабет Тейлор, на которую была похожа Эмма.
– Мама!- услышала Женя. «Опять бредит. Бедный…» И снова, уже громче, уже явственный зов:
– Мама! Мама!
Вышла в коридор. Постояла под дверью. Войти? Не входить?
«Не пойду!» - сказала себе. И заметалась по коридору.
– Мама! Мама!- доносилось из комнаты.
Он был не такой длинный, как коридор в старой коммуналке. И совсем не такой длинный, как в больнице. И совсем, совсем не такой длинный, как во сне. И здесь дверей было всего три, а не бессчетное множество. Но Женя металась от входной двери к двери уборной, и повторяла, как заклинание:
– Он бредит! Он бредит!
Потом он затих, и Женя остановилась.
«Ты сошла с ума,- сказала она себе,- дура припадочная!»
Но в комнату к отцу не вошла. Легла, не раздеваясь, в постель, и проснулась в два ночи, когда пора было делать следующий укол.
Тихо, чтобы не разбудить, открыла дверь. В свете ночника он лежал мертвый, открыв рот в последнем крике, на который никто не подошел.
Женя опустилась на край кровати рядом с мертвым отцом. Коснулась руки - температура та самая, страшная - никакая.
– Какой ужас… Я к нему не вошла… Этот коридор…
Картинка завершилась, все ее причудливые элементы сошлись. Она знала теперь, что до конца своей жизни будет видеть этот сон, а когда умрет, то попадет туда окончательно, и будет бежать по этому коридору в ужасе, в отчаянии, в отвращении к отцу, к себе самой, а в минуту счастливого отдохновения от вечно длящегося кошмара будет промелькивать навстречу милая Эмма с дымящейся сковородкой в вытянутой руке, серьезная и улыбающаяся, под деревянный стук каблуков, слегка запаздывающий относительно ее энергичного бега…
В то время, когда Варварка называлась улицей Разина, а Библиотека Иностранной литературы еще не переехала оттуда в новое здание в Котельники, Геннадий Тучкин начал серьезно и самостоятельно изучать немецкий язык и несколько раз в неделю приохотился туда ездить и сидеть там до самого закрытия. Конечно, лучше было бы пойти на курсы, но сменная работа на заводе шла по скользящему графику, а курсы работали по жесткому календарю: понедельник-среда-пятница… Трудно было объяснить, почему у него, молодого человека из простой семьи, наладчика на Втором часовом заводе, возникло вдруг странное желание изучать немецкий язык. Молодые мужчины, его сверстники, работавшие рядом, тоже иногда испытывали порыв к чему-то необыкновенному и возвышенному, и они в таких случаях покупали пива или водки и питейно общались ровно до того момента, пока не кончались деньги или время.
Но пить Геннадий не любил. Его отец пропал от пьянства, и хотя уже в те годы говорили, что пьянство порок наследственный, Гена, напротив, всей своей природой пьянства не переносил и потому даже друзей на заводе не завел: ему скучно было среди мужиков. Вообще же на заводе было больше женщин, они работали на сборке, на конвейере, и казались Гене такими же одинаковыми, как часики «Победа», которые сходили в конечном счете с конвейера.
