Тоска-обида на мгновенье совсем утихла в вечернем сумраке, но вдруг зазвенела снова, уже сильнее, больнее, многими голосами:
Нема того миленького,
Што я полюбила...
Ганна запела вместе со всеми, запела привычно, не задумываясь особенно над словами песни, - давным-давно знакома была ей эта песня. Не допела девушка и первых слов, как ее неожиданно поразил новый, неведомый смысл их, такой близкий, такой щемящий:
Нема того миленького...
Разбуженные этими словами печаль, обида снова ожили, горькой волной подступили к горлу...
Нема его и не буде,
Поехал в Одессу ..
"Поехал... Повели в Юровичи..." - Ганна в наплыве печали умолкла, сжала губы, слушала так, словно это была и не песня, давняя, чужая, а ее тоска, ее горе. Когда она с отчаянием присоединилась ко всем, то казалось, что она не поет, как прежде, как все, а будто думает вслух, говорит с собой.
Плачьте, очи, плачьте, кари,
Така ваша доля.
Полюбила казаченьку,
При месяце стоя...
В этот момент перед толпой девушек и парней появилось несколько темных фигур и разудалый, не в меру веселый голос ворвался в песню, перебил ее:
- Кто тут кого полюбил?
"Корч приперся", - узнала Ганна и вдруг услышала, как взволнованно затрепетало прижавшееся к ней плечо Хадоськи.
- Евхим! - счастливая, прошептала Хадоська.
Второй парень поздоровался спокойно, вежливо, и Ганна узнала брата Евхима - Степана, учившегося в юровичской школе.
Степан скромно присел на бревно, а Евхим, склонившись, стал всматриваться в лица девчат. Пощекотал одну, шутливо, звонко чмокнул, будто целуя, перед второй, обошел, осмотрел всех, кто сидел тут, остановился перед Хадоськой.
- А, Ходюля! Коноплянка! - воскликнул он весело, насмехаясь над ее лицом, усыпанным веснушками.
- Какая есть! - нарочито строго ответила Хадоська, млея от ожидания.
Евхим уверенно обнял ее за плечи и тогда заметил рядом Ганну. Он выпустил Хадоську, сказал сдержанно:
- А, и Чернушка тут! Пришла!
- Может, разрешения спросить надо было?
- Спрашивать нечего, места хватает! Не тесно!.. Только что-то давно тебя не было видно?
- А тебя что, беспокоило это?
- По правде сказать, не очень. - Он захохотал.
Ганна, которую задел этот, казалось, недобрый хохот, заметила, что девушки и хлопцы притихли, прислушиваются к их разговору. Евхим всюду привлекал внимание: парень был видный, норовистый, уважали и вместе с тем побаивались его - мало кто из девушек осмеливался возражать ему. Все знали, что и у Ганны - характер, не уступит. Молчали, ждали, что будет дальше.
- А я тебя - так с утра до вечера высматривала! - мягко, со скрытой иронией, сказала Ганна.
- Ну? Вот не знал! - в тон ей ответил Евхим.
- Жалко! Очень нужен был!..
- Да ну? Зачем?
- Воробьи наседали на жито, напасти на них нет. Пугать некому было!
- А Дятлик разве не мог? - поддел Евхим.
- Не боялись его. Чуб не такой!
Кто-то из девчат приглушил смех. Доняла-таки Ганна!
Крепче и нельзя было донять: Евхим своим чубом гордился, щеголял им, чуб был его мужской красой. И вот над красой этой - такая насмешка!
Евхим на миг словно онемел от оскорбления. Все ждали, что он разразится злой бранью, ударит Ганну, но парень даже не шевельнулся.
- Времени, видно, у Дятлика не было, - сказал он как можно спокойнее. Он ведь все по ночам... То с девкой, то - еще с кем-нибудь!
Тут уж Ганна не сразу нашлась что ответить.
- Еще неизвестно, с кем ты! - услышали все угрожающее.
- Я - с такими, как он, не знаюсь. Я - с людьми.
- Люди разные бывают!..
- По загуменьям не хожу!
Евхим сказал последние слова так, что все почувствовали:
ему наскучил этот нудный, пустой разговор. Он снова весело облапил Хадоську.
- Коноплянка! Мягкая ты, как Еселева булка! - Евхим захохотал.
- Скажешь тоже... - довольная, возразила Хадоська.
- Могу и еще сказать! Хочешь - скажу?
- А что?
- Пойдем ко мне в амбар!
- Чего это? Сказал!
- Просо толочь!
Парни засмеялись. Хадоська попробовала вырваться, но Евхим не отпустил ее, с ласковым укором молвил, что не надо быть такой гордой. И пошутить нельзя, - он же и не думал обижать ее, просто язык от скуки почесать хотелось.
