Высказав свою декларацию, которую гости слушали кто с почтительным, а кто с терпеливым вниманием, Дубодел передохнул и вернулся снова к молодым:
- А потому от имени Олешницкого сельсовета Юровичской волости желаю нашим молодым - Глушаку Евхиму и его невесте, а теперь жене Глушак Ганне, чтоб здоровы были и жили дружно и в достатке, как надлежит по советскому закону! - Он хотел еще что-то сказать, но мысль, видно, ускользнула, и он вдруг крикнул: - Одним словом - горько!
За столами охотно закричали вслед за ним, и Ганна шевельнулась, послушно встала.
- Чтоб жилось и чтоб велось! - не преминула вставить Сорока.
Старому Глушаку не понравились ни речь, в которой были неприятные, особенно в такой день, напоминания о налоге и коммуне, ни то, что чужой человек влез, нарушил законный порядок за столом, оттолкнул его, хозяина, в сторону, - но он заставил себя смолчать, ничем не выдал своего неудовольствия. Черт его побери, Криворотого этого: какой он ни есть, а все же власть.
Рассудив так, Глушак даже подошел к углу, где сидел Дубодел, похвалил:
- Умный ты человек, Андрейко! Как сказал, заслушаться можно! Чисто Калинин!
- Калинин далеко, а он близко, наш! - отозвалась Сорока, протягивая чарку к Дубоделу.
- Калинин хоть и далеко, да - голова! Над всем народом - голова! Всесоюзный староста!
- И ты, Андрейко, голова!
- Всем головам голова!
Дубодел не стал спорить: мутным, тяжелым взглядом повел по лицам гостей, задержался на Ганне. Глушак подлил ему в стакан, сказал, обращаясь ко всем:
- Тут сидит в гостях наша советская власть. Андреико; товарищ Дубодел, - наш олешницкий Калинин... Так чтоб он был жив и здоров!
Глушак уже поднес к губам стакан, уже гости зашумели: "Чтоб жив был и здоров!" - когда Дубодел вскочил, крикнул:
- Пусть живет смычка города с деревней!
Под гул и крики одобрения он влил в себя полный стакан самогона, поставил стакан вверх дном, будто показывая, как нужно пить за такое большое дело - до капельки, - не поморщился, не стал сразу закусывать, посмотрел на Ганну довольным, горделивым взглядом.
Он был нетрезв, еще садясь за стол, а теперь, как видела Ганна, хмель разбирал его все больше и больше, и его пьяные взгляды вызывали у нее отвращение. Ей и так было тут нелегко, а эти взгляды усиливали неловкость. Хорошо еще, что-хоть сидел он не рядом, за Евхимом...
Но вскоре Дубодел с пьяной откровенностью сказал Ьвхиму, чтобы Ганна села между ними.
- Не одному тебе сидеть с ней!..
- А мне что? Пусть и возле тебя посидит! - Евхим захохотал. - Я не ревнивый! - Он приказал Ганне: - Пересядь сюда!
Ганна не сразу послушалась. Думала, что Евхим не будет заставлять, сведет все к шутке, но он молчал, и в молчании его чувствовалось упрямство, злость за непослушание.
Он не собирался отменять приказ, ждал, и она пересела.
Что ж, не своя хата, не вольная воля!
- Чего не хотела пересаживаться?
- А вам это так важно знать?
- Вы, бабы, любите, чтоб мужчина красивый был?
- А вы не любите красивых женщин?
- А того не знаете, что покалечило меня так за советскую власть. Поляк саблей ударил под Барановичами. Ясно?
- Человек кровь проливал за советскую власть!
- Правильно, Глушак.
Дубодел наклонился к Евхиму, удовлетворенно и крепко хлопнул его по спине, - Ганна, как могла, отклонилась от плеча, которое уперлось ей в грудь. Едва смолчала.
Старый Глушак подлил горелки, и Евхим с Дубоделом чокнулись. Тогда председатель повернулся со стаканом к Ганне, заставил и ее взять чарку
- Надо пить! - сказал он, заметив, что Ганна ставит чарку на стол почти нетронутой.
- Я выпила, сколько хотела...
- Все надо!
- А если я не хочу?
- Все равно! Гостю угождать надо... - не отставал Дубодел.
- Всем не угодишь. Гостей вон сколько, а я одна...
- И он один, - заупрямился Евхим. - Он такой один - герой и начальство!
- Ну, может, и один. Так пусть и пьет себе один.
- А я не хочу пить сам с собой!
- Так выпейте с теткой Сорокой! Она будет рада!
- А он хочет с тобой! - загорячился еще больше Евхим.
- Тогда - если ему так хочется - пусть потерпит. До следующего раза.
- А он теперь хочет! - наседал Евхим, приходя в бешенство от ее упрямого непокорства.
