Все, кто был в хате, женщины, девушки окружили Ганну:
одни - чтобы помочь мачехе, другие - подружки - чтобы сделать то, что надлежит им, третьи - чтобы посмотреть, как невесту наряжать будут. Такое ведь событие!..
Чернушка робко подался к двери. Заметил ка печи Хведьку, который тоже притих, навострил глазки, хмуро кивнул головой: слезай!
Взяв малыша за руку, отец рванул щеколду и скрылся в сенях...
Он вышел на крыльцо - кони уже были запряжены, мокрый ветер шевелил ленты на уздечках, на дуге. Чернушка постоял растерянно, держа в руке забытые штаны, поплелся обратно в сени. В сенях он умылся, перешел в кладовку, помазал салом волосы, чтобы лучше лежали, переоделся в крашеные, пятнистые штаны, вдруг, обессилев, опустился на бочонок. Неизвестно, сколько сидел бы так, если бы Хведьке не надоело это и малыш не потянул его за рукав. Чернушка встрепенулся. Когда он снова вошел в хату, Ганна уже стояла с заплетенными косами, в новой атласной кофточке, в красной с зелеными клеточками юбке, в красных ботинкахполусапожках.
Чернушка взглянул - Ганна в венке, фата спадает до пола, легкая, будто невесомая. Над белой атласной кофточкой, в обрамлении фаты так чудесно выглядит смуглое ее лицо, дужки бровей, влажные, как зрелые вишни утром, глаза. "И вся она - как вишня! Как цветок вишневый!.." - подумал Чернушка, чувствуя, что душу сдавила великая тоска.
Венок, фата. Увидев дочь в таком наряде, он, как никогда раньше, почувствовал беду. Нет, он не только почувствовал, он, казалось, увидел эту беду - в венке, в фате, грозную, страшную. Им снова овладела слабость, так, что едва хватило силы, чтобы поднять руку, стереть с глаз что-то мокрое, туманящее. Он оторвал взгляд от Ганны, стал ходить по хате, лишь бы двигаться, лишь бы не думать, не глядеть на дочь в венке, в фате...
Все, что он видел, что чувствовал, отзывалось в нем тоскою. Несколько раз вбегали в хату девушки, объявляли:
"Едут!" Начиналась суета, тревога, и тоска палила сильнее, потом оказывалось, что тревога напрасная, все притихали, но тоска не пропадала. Девушки, женщины спокойно говорили, пели, скучали, а его все грызла и грызла печаль.
Даже то, как спокойно сидела, ждала своего часа дочь, бередило его душу. Она была такая тихая, какой отец и не помнил никогда ее, слова, кажется, не промолвила. Вокруг нее перебрасывались шутками, нетерпеливо прислушивались, только она одна молчала. Озорница такая, непоседа!..
Ничто не изменилось в ней и когда послышалась музыка: сначала только уханье барабана - бух, бух, бух, потом торжественные, с жалостным всхлипыванием переливы гармони, пискливый, пронзительный визг дудки. Музыканты подъезжали - дудка и гармонь слышались все отчетливее.
Одна из подружек Ганны, озорная, вертлявая Маруся, вскочила, со страхом прислушалась, обвела глазами девчат, крикнула:
- Дружино! Это же - чужие какие-то подъезжают!.. Молодую нашу Ганнулечку, видно, отобрать хотят?! - Она грозно нахмурилась, кинулась к двери. - Не отдадим ее!..
- Не отдадим!.. Выручим!.. Прогоним, если что такое!..
Или - пускай по-хорошему! Выкупят пускай!.. - Все, кто был в хате, кроме Ганны, с веселым шумом, криками высыпали на крыльцо, во двор.
Чернушка взглянул на Ганну: только она не оживилась.
Вздохнул, тихо вышел вслед за всеми...
2
Музыка на улице - перед самой хатой - умолкла, и Ганна услышала говор, восклицания, какие-то команды. Спор, хохот, борьба... "Не пускают. Выкупа добиваются..." - мелькнуло у нее в голове.
"Много народу, видно..." - подумала она, как думают о чем-то далеком, чужом. Весь этот шум, споры, шутки, что доносились с улицы, со двора, доходили до нее как во сне, будто вовсе и не касались ее.
Она сама была как во сне. Жила памятью о недавнем.
Это началось вчера, когда собрались гости... Пили, ели, гомонили Она тоже пила Пила не потому, что хотела, а потому, что не пить водку молодой нельзя. Есть она совсем не могла.
После той, казалось, бесконечной стряпни, от которой и теперь болели руки и было муторно, на еду и смотреть не хотелось.
- Чего ты, Ганнуля, не ешь ничего? - подходил отец, глядевший на нее внимательно, грустно. - Съела бы чего-нибудь, а, дочка?
