Во дворе, черном и тихом, шелестел по соломенной крыше, булькал по невидимым лужам дождь. Тихо было и во всей деревне, ни один огонек не желтил темноты. Но Василя не успокоила эта тишина: хитрые ловцы делают свое дело тайком. Не такой он дурак, чтоб поверить, что если в деревне как будто тихо, то все спят.
Оскальзываясь на мокрой дорожке, Василь выбрался огородами к пригуменью, не колеблясь, направился в лопотливую дождевую черноту. Он то шел, то бежал, мысли, как оводы, не давали покоя, убеждали: опоздал, проворонил, заняли уже. Захватил кто-то. Захватил, и никто ничего ему не сделает. Будет пановать себе на таком добре...
Василя щемила зависть к этому неизвестному, так перехитрившему его. Не просто зависть, а зависть с неприязнью, которая все усиливалась, становилась более злой. Да и как же иначе: почти из-под рук выхватил хапуга ловкий! Кому же, как не Василю, должен принадлежать этот кусок, давным-давно присмотренный, облюбованный. Еще никто и не думал о нем, как Василь выбрал его. И вот - вырвали, считай, прямо из рук, и никто не установит справедливость, никто не сгонит хапугу, заразу эту: по закону, скажут, забрал - на собрании, мол, все слышали, что прирезать полагается! Вот ведь люди! Чего только не натерпишься, как поживешь с такими!
Хотя было темно, еще издали определил: на Глушаковом поле пусто, спокойно. Никого будто нет. Он, однако, не поверил: замедлив шаг, осторожно, внимательно присмотрелся, обвел взглядом соседние загоны, прошел по мокрой траве до конца полосы, возвратился. На душе стало легче: никого не было!
Он какое-то время стоял тут радостный, - земля не была захвачена, свободна была. Он мог забрать ее, стать ее хозяином, властелином. Тут, один среди поля, в темноте, наедине со своими мечтами, не ограничиваемый никем и ничем, он в счастливый миг увидел, что не только может, но что уже стал хозяином, властелином этой желанной земли, всего, что она скрывала под мокрой травой, под темнотой.
Все же Василь был человеком, который обычно хорошо чувствовал реальную действительность, он очень скоро ощутил ее и в этот счастливый миг. Стало неуютно, темно и беспокойно, радость мигом испарилась, словно ее и не было.
И уже не было, казалось, земли этой чудесной и всего добра, что она сулила. Он поплелся назад с таким настроением, будто ему пообещали, даже дали клад, но только затем, чтобы посмеяться, - вдруг отняли опять, обманули, ограбили. Но он не хотел быть ограбленным, не хотел и не мог: даже мелочь не любил упускать Василь, если она попадала в руки.
И теперь мысли его упрямо не отступались от земли, которой он пусть в мечтах, но уже владел. Почему ей быть чьейнибудь, а не его, если никто так не жаждал ее, если никому на свете она так не нужна? Да и по закону разве она не полагается ему? Разве не объявили на собрании, перед всеми, что больше чем. полдесятины должны прирезать?
Почему же она должна достаться кому-то другому, а не ему?
Но и так можно рассудить: разве обязательно сидеть сложа руки да ждать, что намудрят те, в комиссии, которым самим не терпится лучший кусок отхватить? И почему это кто-то должен выбирать для него, будто он сам слепой, глупый, не может выбрать?
Внезапно вспомнил, как лежал на соломе в юровнчской каморке, маленькое окошко вверху, грозного Шабету, неподступного Харчева, и его охватил страх: как бы опять не прицепились! Но земля возле цагельни так влекла, так бередила душу беспокойством - как бы не ускользнула из рук, - что страх отступал, глох: не прицепятся. Василь напомнил себе: "Не забыл, что говорил Апейка, отпуская изпод стражи: "Хотите, чтоб за вас все делали, а сами и за себя постоять не можете!" И хотя Апейка говорил это о другом, Василь хорошо знал, о чем, - воспоминание об этих словах Апейки совсем успокаивало...
"Дед правду сказал: не надо уступать! Будешь уступать - век будешь в дураках. Век зубами с голоду ляскать будешь да голым телом светить!.."
В темноте на мокрой серости неба обозначались черные шапки крыш, прислушиваясь, присматриваясь, Василь пошел меж гумен. В деревне, как и прежде, не блестело ни одного огонька, не слышно было ни одного голоса, но парню все же стало тревожно. Появилось ощущение опасности.
