Через два месяца каргобот подойдет к Базе и встанет на разгрузку. И наверняка окажется, что уже завтра уходит в маршрут «Коннор» и есть вакантное место в поисковой группе, потому что Силаев женился-таки наконец и у него медовый месяц, а кто-то еще в отпуску… И координатор скажет Бецу: «Что ты думаешь по этому поводу?» Скажет, как будто не знает, что Бец уже давно ждал этого.
Бец рывком встал на ноги. Если он не хочет опоздать на следующий поезд, ему пора двигаться.
Входя в рощу, он оглянулся. Вода была все такой же спокойной и прозрачной. «Ну что ж, прощай, — подумал Бец, — прощай, Танькина заводь!»
* * *
Когда поезд и перрон уравняли скорости, астрогатор Хорват Бец шагнул в радушно распахнувшуюся дверь. В вагоне никого не было.
Он сел в кресло и свернул его, устраиваясь поудобнее. За окном мчалась навстречу чуть всхолмленная равнина…
«И все-таки, — думал Бец, — если когда-нибудь я устану и захочу осесть, я приеду сюда и поселюсь в маленьком коттедже у Танькиной заводи. Впрочем, вернусь я вряд ли. Скорее я останусь на каком-нибудь из молодых миров, но только в том месте, которое будет называться столь же человечески. Не важно, как. Лишь бы в имени чувствовалось тепло живущих там людей. А может быть, я сам найду такое место и стану первым его жителем…»
Он провел языком по губам и, прикрыв глаза, вслушался, как снова волной прокатился по рту что-то смутно напоминающий и вместе с тем ни на что не похожий, свежий, кислый, горький, сладкий вкус — вкус травы.
Танькина заводь осталась уже далеко позади, и сейчас карвейр стремительно приближал Беца к звездолетному парку. На табло в конце вагона через каждые несколько минут вспыхивали названия:
«Ферма «Кентавр»,
«Индустриальное»,
«Рыбозеро»…
Но теперь Бец был уверен: чем дольше и дальше будет уходить он отсюда, каждый год и каждый парсек станут лишь приближать его к Танькиной заводи.
Когда последние городские постройки остались позади, Шорак замедлил полет и взял чуть влево, туда, где в темном предутреннем небе высветилась башня САС — станции аутспайс-связи. Издали башня больше всего напоминала цветок — изящный, устремленный ввысь стебель, увенчанный кокетливой розеткой со слегка загнутыми вверх лепестками, из центра которой поднимались три тоненькие штриха-тычинки с рубиновыми капельками на концах. Впрочем, вблизи тычинки эти скорее походили на секвойи в несколько обхватов, — уж кто-кто, а Шорак назубок знал все параметры антенн дальней связи.
Иногда говорят, что полет гравитром напоминает парение в прозрачной воде. Но во-первых, нигде и никогда Шорак не видал такой прозрачной воды, даже в Цихидзири или в Контских озерах; к тому же оптические свойства среды никогда не дадут акванавту такой видимости, такой перспективы, такого ощущения простора и свободы, какие испытывает человек, летящий в нескольких сотнях метров над землей. Во-вторых, даже отчасти такое сравнение справедливо лишь для больших скоростей, сближающих гидродинамические и аэродинамические эффекты, когда воздух упруго подбрасывает ноги, все время удерживая тело в горизонтальном положении, а встречный ветер наполняет нос и рот чем-то желеобразным и высекает из глаз слезы. Нет, полет нельзя сравнивать ни с плаванием, ни с парением в бассейнах невесомости! Шорак любил летать. И ему казалось, что несет его не поле гравитра, а сам воздух, пропитанный ароматами, поднимающимися от лесов и лугов, ароматами, которых никогда не создать самым совершенным озогенераторам, потому что искусственные запахи лишены правдивости настоящих; ему казалось, что птичья разноголосица, громкий шепот леса, звон бесчисленных насекомых, сливающиеся здесь, на высоте, в симфонию утренней тишины, — эти звуки, как и воздух, несут его, смывают с него все лишнее, ненужное, наносное. И ему вдруг щемяще захотелось запеть, как та неумолчная пичуга внизу, — ведь и сам он был сейчас птицей. Только, в отличие от птиц, — да что греха таить, и от многих людей, — он не умел петь…
Шорак резко изогнул туловище, поджал ноги и круто взмыл вверх. Пусть он не может петь, но в свободе движений он не уступит ни одной из птиц! Говорили: человек не рыба, он не может обрести свободы в воде; но человек надел сперва акваланг, потом жабры Эйриса и присоединил к своему имени еще одно — Акватикус, Хомо Сапиенс Акватикус. Говорили: человек не птица, ему не овладеть воздухом; но человек надел ракетный ранец, оседлал птеропед, наконец, застегнул на себе пояс гравитра…
