— Что, безусловно, удобнее, — заметил Лойковский.
— И вероятнее всего, так и будет. — Болл говорил медленно и раздумчиво. — Вероятнее всего. Потому что будь у нас прибор, мы сделали бы еще один, еще десять, и нашли бы воду гораздо быстрее. С прибором смог бы работать после некоторой тренировки даже я. А ведь вас, Юра, могло среди нас и не оказаться… Так что эту проблему мы обязательно поставим перед Исследовательским отделом, как только вернемся на Базу.
— Тем более что решение ее — решение будущего Песчанки, — добавил Лойковский.
— А может быть, и больше. — Наан впервые вмешался в разговор. — Есть слишком много знаний, которые мы утратили, увлекшись техникой. Лозоходство — частность. Вспомните: ментообменники были созданы лишь благодаря исследованию спонтанных случаев телепатии; проблему анабиоза помогла решить древняя йога… Но и это — частности. А за ними — новая наука. Хомотехнология, что ли…
— Сдается мне, этой идеей заинтересуется не только Совет Базы, но и Совет Миров, — протянул Речистер. — Это здорово задумано, Айвор… С размахом.
* * *
Спасатель прибыл на сто девятнадцатые сутки. Его огромное тело медленно, беззвучно и странно легко опустилось на песок в полукилометре от «Сёгуна». Болл смотрел на громаду этого живого корабля, и где-то там, внутри, поднималось ликующее чувство от сознания мощи человечества, сумевшего построить, поднять в космос, перебросить через десятки парсеков эту махину в сотни тысяч тонн…
Но на фоне корабля Болл почему-то все время видел совсем другое: тоненькую человеческую фигурку с раздвоенной ореховой ветвью в вытянутых руках, медленно бредущую через раскаленную пустыню.
С экранов плеснул в рубку ровный серый свет — крейсер вышел в аутспайс. Теперь он с каждой секундой будет приближаться к Базе. А База — это Земля. Зеленая Земля… Двести семьдесят парсеков, почти месяц хода — и, вытормозившись из аутспайса в районе Плутона, крейсер подойдет к ней. Боллу вдруг немыслимо захотелось, чтобы это было не через месяц, а сейчас, немедленно, сию же минуту… Он еще раз взглянул на экраны: везде одинаковое серое свечение, и только на одном двоится звездная карта. По мере приближения к Базе изображения будут сближаться и при входе в Солнечную совместятся полностью. При входе в Солнечную — через месяц. «Схожу к Марсию, — подумал Болл. — Так нельзя».
Бард жил на второй палубе, и Болл решил пройтись пешком. Странное имя — Марсий. Двойственное. Как звездная карта на экране. Есть в нем что-то архидревнее, античное. Но что? Ведь выбрано это имя было только потому, что родился он в Монтане-на-Марсе. И во всем облике Барда есть какая-то неуловимая первозданность, — недаром он любит повторять, что происходит от пигмеев лесов Итури. Интересно, что это такое и где — леса Итури? «Надо будет запросить „эрудита”», — подумал Болл. Впрочем, он думал так уже не раз…
В Синей лоджии он остановился. Это было здесь. Тогда, полгода назад, после концерта Мусагета…
На всю жизнь запомнилось Боллу первое столкновение с цереброоптикой. Родившись на маленьком форпосте Сариола, он, тогда еще пятилетний мальчишка, на борту лайнера «Стефан» возвращался на Марс, которого никогда не видел, — далекую планету своих родителей. В один из первый дней полета, до упаду набегавшись по корабельному парку, он увидел воду. Никогда еще он не встречал столько воды сразу: мощная струя низвергалась со скалы, разбивалась о лежащие внизу камни, взрываясь мириадами пронизанных радугой брызг, и журчащим потоком устремлялась в непролазную чащу кустов. Он почувствовал яростную жажду. Во рту мгновенно пересохло; каждая пора его тела, казалось, превратилась в такой же иссушенный рот, — и, не успев даже скинуть одежду, он бросился под безудержно рвущуюся из толщи камня струю. Но вода, искристая и холодная, проходила сквозь него, с грохотом бросалась на камни, — и ни одна капля не смочила его неистово жаждущего тела. Только слезы, горько-соленые, липкие, но зато настоящие, а не созданные усилиями корабельных цереброоптиков, невольно потекли по лицу…
Такое же ощущение Болл испытал и тогда, когда по окончании концерта вместе со Шраммом вышел из салона сюда, в Синюю лоджию, и сел в услужливо сгустившееся под ним кресло. Музыка Мусагета, подобно декоративной воде его детства, была прекрасна, бесконечнопрекрасна, но она протекала сквозь него, проносилась мимо, радугой вспыхивая в миллионах звуков, но не порождала того ощущения соприкосновения, которого он ждал.
