Во всем же прочем еврей и поляк жили между собой в согласии, вполне миролюбиво ссорились, бранились, а потом снова становились друзьями. Жили в ладу и полька с еврейкой. Когда Антония, уходя на работу, оставляла маленького Антека в колыбели и малыш поднимал такие вопли, что раскалывались небеса, к соседке входила еврейка, кормившая в ту пору своего Хаима, брала Антека на руки и давала ему грудь. Хаим, сидевший на второй руке матери, преисполнялся ревности. Маленький еврей и маленький поляк пристально глядели друг на друга, — может быть, они уже тогда договорились совместно совершить путешествие в Америку… Когда наступал канун праздника, к примеру, канун еврейской пасхи, и рыбачка Голда перебиралась из дому во двор, а дети, как индюшата, с криком и плачем шныряли между бочками, — Антония, бывало, затащит к себе кого-нибудь из детей еврейки и накормит своим обедом. Еврейка потом чистила рот ребенка, терла, освящала горячими камушками, и малыш поднимал при этом страшный рев… Если у одной заболевал ребенок, вторая ухаживала за ним, бежала к фельдшеру, приносила лекарства. В пору нужды одна другой одалживала гроши, делилась буханкой хлеба, каплей молока.
И только боги этих двух семей не могли мирно ужиться и приводили к большим распрям между соседями.
Когда наступал праздник одного бога, второй бог не мог этого терпеть. В обычные дни года, к примеру, не происходило ничего особенного, жили в полном согласии; но когда у польки наступала Христова ночь и из ее дома неслись запахи их девяти блюд, еврейка морщила нос… А когда приходил священник и принимался освящать куличи, еврейка запирала в комнате своих детей, не выпускала их из дому. При виде жареного поросенка, из глазниц которого торчит зелень, у Голды поднималась тошнота, она потом целый день отплевывалась.
— Ну, и празднуют же, свались на их голову черный год! — говорила еврейка и весь праздник не показывалась польке на глаза.
Если же приходила еврейская пасха и еврейка варила рыбу, полька захлопывала свою дверь:
— Паршивое еврейское сьвенто[36], сени запакостили!..
Когда же приносили мацу, полька загоняла своих детей в дом и замыкала дверь на ключ.
В пятницу вечером, когда уже горели субботние свечи, а муж мурлыкал какой-то праздничный напев, Голда ставила на стол рыбу, выглядывала в окно и, видя, как сосед, накинув на себя мешок, тащит тачку с песком, говорила мужу:
— У них и впрямь никакой субботы нет… Тоже — народ называется…
Шло время. Соседки старились. О детях в Америке, о Хаиме и Антеке, снова не стало ни слуху ни духу, оба перестали писать письма, присылать фотографии и клочки бумаги, за которые Шпилетер платил по семь рублей пятьдесят копеек. Полька и еврейка снова упрекали друг друга — одна говорила: твой подбил моего; вторая твердила обратное.
Между тем принадлежавшая еврейке часть лачуги сильно накренилась под водостоком амбара Файерштейна. Кровелька распласталась на стенах, которые так тряслись и качались, что казалось — еще один толчок и они совсем повалятся. Печная труба разрушилась, и дым наполнял комнату. Полтинника, который выдавал Голде каждую неделю компаньон покойного мужа сват реб Матус Хройн как ее долю дохода (таков уж у них, у рыбаков, обычай — вдове, хотя она в дело денег уже не вкладывает, выплачивать часть доходов исключительно по праву давности), едва хватало на хлеб, на молоко, на кусок мяса к субботе. Из этих же денег она еженедельно выплачивала лавочнице двадцать грошей за полотно на саван, который понадобится через сто двадцать лет… Лето она еще кое-как ухитрилась прожить в своей части лачуги. Но когда пришла зима и ударил мороз… Неужели же ей перебраться к компаньону и свату реб Матусу Хройну, чтобы сватья Блюмеле (женщина восьмидесяти лет) злорадствовала — пришлось-таки, дескать, попроситься к ее столу?! И не осталось Голде ничего иного, как перезимовать в углу у Антонии. Она, правда, инородка, но «добрый сосед лучше дальнего родственника».
Антония приняла ее с величайшим радушием и предоставила уголок возле печи. Многого из своей комнаты Голде перетаскивать не пришлось — зимнее одеяло, два субботних подсвечника, шкафчик, турецкую шаль с субботним чепцом и сундучок.
