— Почему мне сердиться? Потому, что ты идешь к мисс Фойрстер? Ты говоришь, как ребенок.
— Я сейчас же вернусь. Недолго побуду там и сразу же приду домой. Ты сегодня так красива, Двойра, жизнь моя! — Он целовал ее.
— Пойдем, я поправлю тебе галстук. У тебя такой растрепанный вид. — Она поправила ему галстук и привела в порядок его волосы.
Бухгольц спешил, он боялся явиться слишком поздно.
— Погоди, возьми эти цветы. — Она подала ему фиалки, которые Бухгольц купил ей по дороге к выставке. — Передай их мисс Фойрстер и попроси у нее прощения от моего имени. Скажи, что я не могла прийти и очень прошу извинить меня.
— Я ей скажу. — С цветами в руке Бухгольц поспешно вышел из дому.
Когда Двойра осталась одна, большая просторная комната ей стала вдруг чужой и темной. Она почувствовала себя так, словно была не в доме, а в открытом заснеженном поле — метет метель, со всех сторон дует ветер, и она не знает, куда идти. Но это чувство недолго длилось, оно было изгнано другим чувством, и мысли о себе были оттеснены мыслями о нем.
«В чем его вина? — думала она. — Ведь он ребенок, беспомощный ребенок, в чем его можно винить?»
Она поставила себя в положение матери и стала прикидывать, что будет лучше для него. Двойра, само собой разумеется, не могла не видеть значения мисс Фойрстер для Бухгольца и, словно перестав быть собою, она, как чужая, посторонняя, снова пытаясь сравнить себя с мисс Фойрстер, сокрушенно сказала самой себе: «Что я могу дать Хасклу? Нищету мою?»
«Конечно, конечно, — трезво размышляла она, — мисс Фойрстер будет ему полезна. Она ему просто необходима — она поедет с ним в Европу, обучит его языкам, будет ему интересной спутницей — о, она умеет общаться с людьми. Он счастлив будет с ней, видно же, что он хочет быть с ней, что он тоскует по ней… Как он погрустнел, когда остался один, белый свет стал ему темен…»
С последней мыслью явилось другое чувство, и, снова всецело завладев Двойрой, прогнало трезвую рассудительность. Точно при свете молнии, увидела она, как Хаскл, держа в руке саквояж, уезжает на большом пароходе с мисс Фойрстер, а она, Двойра, остается одна на берегу. И сердце тоскливо сжалось, напряглись все нервы, будто кто-то прикасался к натянутой струне… Своими маленькими руками начала она бить себя по голове.
«Я же его люблю, я же его так люблю! Я не хочу отдавать его другой… Почему, почему?»
И, как ищущий спасения утопающий, она искала, за что бы ухватиться.
«Но что, собственно, случилось? Ничего ведь не случилось. Откуда я взяла, что между ними происходит что-то? Она ему нравится? Она красивая женщина — вот она и нравится ему. Когда он уедет со мной, мы будем вместе одни, и он, быть может, забудет о ней, даже наверное забудет о ней».
На одно мгновенье, только на одно мгновенье удалось ей прогнать черные мысли, но тотчас вернулась трезвость, и ей начала рисоваться совсем другая картина. Хаскл с ней и тоскует о другой… Он бродит, расстроенный, взвинченный, сидит с ней, а мысли его где-то далеко… «Как теперь, когда он сидел и тосковал по ней, а я удерживала его, не давала ему уйти. И так будет до тех пор, пока он меня однажды не возненавидит… Умереть бы мне раньше, чем случится такое, думается ей, пусть он лучше тоскует по мне».
И ей стал представляться Хаскл уже с другой. Он уже знаменитость, а она, Двойра, уже мертва или где-то, бог весть где, а он не знает, где она. Он сидит в своей роскошной студии, вспоминает о ней, о маленькой Двойре с вьющимися волосами, как они вместе жили, как вместе стряпали себе еду, как вместе гуляли, и никто их не знал, никто. И он тоскует по ней, по маленькой Двойре с черными локонами.
Снова катились слезы из глаз.
«Значит, уже навсегда, навеки, — повторяла она про себя. — Нет, это же невозможно, мама дорогая!»
Она испугалась своих слов, всю ее пронизала какая-то холодная горечь.
«Я ведь вижу, что его сердце не со мной… Да, видно, так и есть. Должно быть, так и есть. Тосковать… Пусть он лучше тоскует по мне — без меня, чем ненавидит меня — со мной».
А сердце все не хотело примириться.
«Но ведь ничего не было! Ничего еще не было…»
