– Гроза грозит, а жильцы живут! – с облегчением выдохнув, улыбается Мария Кирилловна. – Зато грибов теперь будет…
– С вашим зрением только грибы собирать, – замечает Люда, но тоже с улыбкой.
Трушин неожиданно поворачивается к девушке.
– А у тебя зрение хорошее?
– Что?
– У тебя, спрашиваю, зрение – как?
Люда смотрит непонимающе.
– Ты про что?
Леша смущенно сдвигает брови.
– Может, мы это… Может, сходим с тобой за грибами… раз зрение хорошее… В выходной, например?
Люда молчит, держит паузу, но ушки ее заметно розовеют.
– Подумаю, – отвечает она тихо.
Мария Кирилловна, сняв очки, дышит на них и тщательно протирает.
15
И вновь, полный жизни, мощно гудит РЭМ. К его моторам колеса бы да вагоны таскать, а не бумажки с лотка слизывать. Люда с Марией Кирилловной при машине; они действуют сосредоточенно, слаженно; лица их одухотворены трудом. Деловую обстановку в комнате расцвечивает трушинская рубашка: Леша снял пиджак и, попирая стол крутым торсом, пишет наряды.
Кажется, все позади: гроза, суматоха, подруги-метильщицы. Работа у Люды снова спорится, работе никак не мешают мысли о предстоящем грибном походе… Разве сердце девушки, встрепенувшись, сделает маленькую пробежку да улыбка тронет губы. Хорошо бы дожить теперь до субботы без происшествий и погодных катаклизмов. Хорошо бы…
Дверь на РЭМ открывается, и в нее протискивается вохровский живот в гимнастерке.
– Белова – кто?
Из гимнастерки Митревны вышла бы, наверное, двухместная палатка. На солдатском, из двух сшитом ремне – кобура; из кобуры торчит носовой платок.
– Ты, что ли, Белова?.. На выход.
Люда глядит недоуменно на вохровку, потом на Трушина.
– В чем еще дело? – Леша хмурится и тянется за пиджаком.
Митревна, не в силах повернуть голову, скашивает на него глаз.
– В чем дело, там разберутся… – И, колыхнувшись, она с важностью поясняет: – Милиция за ней приехала, вот в чем дело.
– Какая милиция?!
Люда ахает. Трушин, мрачнея, встает:
– Спокойно… Пошли, узнаем, что за милиция. Если… – Он тяжело глядит на Митревну. – Если эта жаба не врет.
“Жаба” не соврала. У заводской проходной действительно стоит зеленый “уазик” с синей полосой. Два милицейских сержанта, открыв дверцы, покуривают на передних сиденьях.
– Белова?
– Белова, Белова! – отвечает за Люду Трушин. – Какие вопросы, мужики?
Так эти “мужики” и раскололись… Физиономии сержантов остаются ментовски-непроницаемы:
– Там узнаете. – Отброшенная щелчком сигарета летит по дуге. – Поехали.
Голос “уазику” достался солидный не по чину – почти баритон; однако ведет он себя шаловливо – едет не быстро, зато старается подпрыгнуть повыше на малейшей дорожной кочке. Над передними сиденьями две головы в фуражках качаются на все стороны. Рация под “торпедо” то и дело разражается истерическими потоками согласных. Трушин придерживает Люду, чтобы не упала, и посматривает в окна: везут-то их, похоже, не в отделение. Наконец Леша не выдерживает:
– Эй, командир, хватит темнить! Может, скажете все-таки, что случилось?
Правая фуражка оборачивается.
– Что случилось?.. – Ментовские глазки остро щурятся из-под козырька.
– Да, что случилось?
– Убийство, гражданин, – вот что случилось.
16
Дом Анны Тимофеевны зияет пустыми оконными глазницами. Рамы окон, высаженные наружу, валяются внизу на отмостке. Во дворе довольно людно: здесь и два милиционера, что привезли Люду с Трушиным, и какие-то женщины, прилично покрытые платками (видимо, ближние жительницы), и небритый врач в незастегнутом халате и резиновых сапогах. Присутствующие негромко, но оживленно обсуждают убийство Анны Тимофеевны – все, за исключением врача. Он прислонился к столбику крыльца и молча отрешенно курит. Собственно, делать ему здесь больше нечего, и карета “скорой помощи” ждет его на улице, но доктор, очевидно, взял передышку – умаялся, должно быть, за целый день.
Анна Тимофеевна, перенесенная пока в свою кровать, лежит недвижно, как полагается покойнице, в то время как комната ее представляет картину невиданного разгрома. Окна оба выломаны; часы и портреты сорваны со стен; пол усеян осколками люстры, черепками чашек из разбитого серванта и почему-то упаковками тети Аниных лекарств.
