И только когда все домашние новости были выслушаны, а бутылка мадеры наполовину опорожнилась, Думитраш вспомнил о предстоящем вечере и лениво поинтересовался.
— Послушай, а девочки тут откуда?
— Все наши… Медсестры и вообще… — проверяя, сколько вина осталось, Мишенька поднял бутылку и поглядел на просвет.
— Жаль… Я думал, хозяйские… А так… Нет, не тот шарм…
— Зря ты так… — Адъютант в очередной раз наполнил бокалы и, чокнувшись с Думитрашем, рассмеялся. — Они у нас хорошие… И сестрита нет… Проверено…
— Дак куды нам… — на легком подпитии начал скоморошничать Думитраш. — С окопу и так сойдет…
— Не скажи, — прищурился адъютант. — У нас, пока ты здесь не был, появилась одна штучка… Мадемуазель Туманова… Это я скажу тебе…
— Да уж ладно… Нам все едино… — Думитраш сел на кровати. — Туманова, так Туманова…
— Да нет, тебе здесь не светит, — улыбнулся адъютант. — За ней тут двое ухлестывают. Командир зенитки, видел, дура у подъезда? И авиатор один. Так что…
С минуту Думитраш сосредоточенно разглядывал бокал, потом допил мадеру и деловито уточнил:
— А она сама к кому больше?
— Ей, как разведка доложила, больше по душе авиатор…
— Ага… Авиация…
Думитраш со вкусом потянулся, высунулся в окно глотнуть свежего воздуха и, увидев, как кружит над птичьим двором голубиная стая, с веселым вызовом заключил:
— Ну ладно, держись голубочки-аэропланчики…
Поручик плюхнулся назад на койку, уже забыв про голубей, которые, влекомые известной лишь им путеводной нитью, садятся возвращаясь на решетку только своей голубятни, припадая в первую очередь к воде и не замечая, как чья-то рука осторожно отыскивает в птичьих перьях тонкую трубочку голубиной депеши…
* * *
Штаб армии — не передовая позиция, и если проявить расторопность и фантазию, то жить тут можно почти мирной жизнью, тем более что богатое имение Дзендзеевских предоставляло для этой цели все возможности. Во всяком случае, даже дотошный служака Долежай-Марков не возражал, когда прапорщики бронеотряда вознамерились превратить старую часть дома в подобие офицерского собрания.
Командующий, узнав о затее молодежи, отнесся к ней весьма благосклонно, не без оснований посчитав, что это поможет воспитанию единого офицерского духа, а также будет содействовать взаимопроникновению новых веяний и старых основ. В общем, при таком счастливом совпадении взаимных интересов, за пару недель офицерское собрание было создано и, в связи с наплывом гостей, впервые распахнуло двери перед воинством, истосковавшимся по такого рода отдыху.
Так что когда изрядно нагрузившись мадерой, Мишенька Рагуза и Думитраш наконец-то заявились в собрание, веселье там было в самом разгаре. Большой зал, до сих пор не видавший ничего, кроме свечей, конечно же, был освещен электричеством, у дальней стены, за тройкой ломберных столиков, уже сражались ярые любители макао, на остальных столах, составленных подковой, была открыта импровизированная ресторация, а у самодельной эстрады, где на временном настиле возвышался роскошнейший рояль Дзендзеевских, во всю шумели любители сольного пения.
К моменту появления Думитраша и Рагузы спор как раз закончился полюбовно, и доброхоты дружно помогали взойти на подмостки стройной, весьма привлекательной девушке, одетой в скромно-серую форму медицинской сестры. Офицеры шумно выражали свой восторг, а дамы, все как одна, в кокетливых наколках с красным крестом, не теряя времени, так и стреляли глазами в бравых поручиков.
— Смотри!… — подтолкнул Думитраша Мишенька Рагуза. — Вот она, мадемуазель Туманова…
Тем временем кто-то из прапорщиков, неизвестно как успевший очутиться за роялем, начал было вместо вступления играть рег-тайм, но мадемуазель Туманова что-то шепнула ему на ухо, и в зал сразу же полилась совсем другая мелодия, а девушка, отступив на шаг, запела неожиданно чистым и сильным голосом:
Как хороша была та ночка голубая,
светила из-за туч полночная луна,
и ты сказала мне, от страсти замирая…
Шум в зале немедленно прекратился и даже там, в дальнем углу, где за столиками, при полном разнообразии парадной формы только черные орлы на погонах подтверждали принадлежность сидевших там офицеров к авиации и где веселье было наиболее бурным, как бы сама собой наступила тишина. А когда столь созвучная офицерским настроениям песня закончилась и зал взорвался аплодисментами, именно оттуда нетвердой походкой приблизился совсем юный прапорщик и, стараясь говорить преувеличенно громко, обратился к кланявшейся певице:
