Любовные утехи богемы - страница 101

Обычный порядок вещей нарушается простой добродетелью сумерек.

Проституция многим обязана этой ночной составляющей, которая подпитывает мечту, облегчает сближение и в то же время маскирует участников ночной сцены. Однако сумерки пугают тех, кого они скрывают. Кафка, Тильи, Ретиф де ля Бретон, Джойс и Жюльен Грин, хотя и в разной степени, но все же испытали это колдовство и ужас ночи. Ибо в это время по улицам бродит смерть, скрывающая под полой своего пальто ужасный сифилис.

Не были праведниками герои немецких средневековых фаблио, и Вольтер, путешествуя по Англии, скажет:

«…Бедная бедность! Как мучителен должен быть твой голод там, где другие утопают в роскоши, смеющейся над тобой! Если тебе и бросят равнодушной рукой корку хлеба, как горьки должны быть те слезы, которыми ты ее размачиваешь! Твои собственные слезы отравляют тебя. И ты права, когда вступаешь в союз с пороком и преступлением. В сердце отверженных преступников часто больше человечности, чем у этих холодных безупречных граждан государства добродетели, в чьих бледных сердцах угасла сила зла, как и сила добра. И даже порок твой тоже не всегда порок. Я видел женщин, на щеках у которых красной краской намалеван был порок, а в сердцах обитала небесная чистота. Я видел женщин… хотелось бы мне опять увидеть их!»

И это многозначительное многоточие говорит нам куда больше целого романа…

На склоне своих дней Гейне вспомнит первую любовь:

«Мне не хочется подробнее говорить о моей любви к Йозефе. Сознаюсь только в одном, в том, что эта любовь была все же прелюдией, предшествовавшей великим трагедиям более позднего времени зрелого моего возраста. Я, как Ромео, бредил Розалиндой до тех пор, пока не встретил свою Юлию.

…Какая ужасная болезнь — любовь и женщине! Тут, как мы, к сожалению, видели, не помогает никакая прививка. Очень разумные и опытные врачи рекомендуют перемену места и полагают, что с удалением от чародейки рассеиваются и чары…»

Место, предназначенное для любовной битвы, очень скоро занимает другая. Тристан в трагической невозможности быть рядом с Изольдой Золотоволосой, довольствовался лаской и теплом Изольды Белорукой. И даже верный супружескому дому и стойкий в любви Одиссей уступил однажды прекрасной волшебнице, нимфе Калипсо…

…В России всегда слова «грязь», «беспутство», «распутство», «разврат» — являлись многозначными, объемными, потому что могли обозначать все, весь спектр прегрешений: от курения, ругани и хамства в общественных местах, от нежелания дитяти учиться и мелкого мошенничества — до игры в карты «по-крупному» и порчи девушек.

Не менее выразителен и синонимический ряд для обозначения падших женщин — «испробованные девицы», «мятые бабенки», от «Мессалины» до «лахудры» и «помыканных жизнью особ» и т. д.

В начале XIX века служба в Коллегии иностранных дел не требовала от молодых людей из знатных фамилий слишком большого напряжения и затрат времен. Будучи представителем своего поколения, подобно Пьеру Безухову толстовской «Войны и мира», — в частности Грибоедов, проводят время в безумных забавах петербургской аристократической молодежи, отдавая дань буйным пирушкам, обожанию возлюбленных актрис и разным эксцентрическим выходкам. Это было в то время своеобразной формой фрондерства передовой вольнодумной молодежи. Ей отдали дань и молодые гвардейские офицеры — Д.В. Давыдов, П.Я. Чаадаев, П.П. Каверин, и Пушкин, писавший: «Дружно можно жить и с книгой, и с бокалом, что ум высокий можно скрыть безумной шалости под легким покрывалом». («К Каверину», 1817 г.) (Потом Грибоедов придет в ужас от себя самого и постарается об этом времени забыть.)

Попытку обратиться к истории публичных домов предпринял Гиляровский в очерках «Москва и москвичи». Но он лишь только наметил тему — в главе «Ночь на Цветном бульваре»: «Самым страшным был выходящий с Грачевки на Цветной бульвар Малый Колосов переулок, сплошь занятый полтинными, последнего разбора публичными домами. Подъезды этих заведений, выходящие на улицу, освещались обязательно красным фонарем, а в глухих дворах ютились самые грязные тайные притоны проституции, где никаких фонарей не полагалось и где окна занавешивались изнутри.