Мы ужинали допоздна. За это время я успел выпить не меньше полбутылки виски, а так как аппетита не было совсем, то довольно сильно опьянел. Расплатившись по счёту, я посадил Ольгу в такси, и отправил домой. Сам же ещё около часа ходил пешком по сияющей всеми цветами радуги неоновой Тверской, и разглядывал праздных прохожих. Свежий воздух немного отрезвил, и ещё через полчаса я уже садился, назвав свой адрес, в раздолбанное корыто какого-то кавказского бомбилы. Проспект Мира пролетели по зеленой волне; я лишь успел заметить, что в Аниных окнах не горит свет. На Ярославке же, несмотря на позднее время, пришлось встать почти намертво – какой-то дурак на грузовике притёр к столбу девочку на малолитражке, и развернувшийся прицеп грузовика перекрыл почти всю трассу. Вокруг копошились гаишники, и пропускали накопившийся поток через встречную полосу. Стоять в пробке в свежую, звёздную ночь было муторно, я расплатился, вышел из машины на повороте к улице Ротерта, нырнул в подземный переход, и пошёл к себе на Холмогорскую пешком. По дороге ноги сами завели меня в магазин, где я купил бутылку виски. Дома ещё оставалось минимум литра полтора, но – на всякий случай. Про запас.
У моего подъезда, как обычно, сидела кучка местных гопников – хлестали дешёвое пиво из пластиковых пузырей, а из стоявшей рядом расхлябанной пятерки, хрипя колонками, по району разносилась какаято ужасающая на слух, и оскорбительно гнусная, тупая речёвка, исполняемая гугнивым кумиром всей этой лоботомированной подвальной мрази, по кличке Шнур. Я, конечно, не эстет Женя Алиев, и не способен отличить Горовица от Бехштейна, но все эти «Шнуры», и прочая безголосая и бесталанная богомерзкая мразь способны сделать законченного музыкального сноба даже из глухонемого эскимосского пенсионера. Тем более, я всё-таки рос в Советском Союзе, в те времена такое говнотворчество не пропускали в массы вообще ни под каким предлогом. Вырос я на Высоцком, Окуджаве, и на тихой и доброй советской эстраде, и поэтому мне совсем непонятно – ну как, как можно слушать такую скотскую блевотину? Сиплое бессмысленное верещанье беззубого алкаша называется теперь «русским роком» – песни, в которых нет стихов, и нет музыки! Зато в изобилии присутствует самый пошлейший площадный мат. Им невдомек, что для того, чтобы стать Томом Уэйтсом, носить костюмы за семь долларов явно недостаточно. Я бы смирился, если бы это говно слушала только вся эта районная пивная шелупонь. Но ведь это крутят по радио, и это слушают дети.
Более того, на мероприятия, устраиваемые некоторыми специализирующимися на этом «русском роке» радиостанциями, собираются со всей страны тысячи и тысячи человек! Целые стадионы! Разумеется, термин «стадион» в этом контексте имеет корень «стадо». А уж согнать куда-нибудь тупое стадо в нашей любимой России – это без проблем! Стоит только пообещать недорогое пиво и сосиски в тесте – и всё, кранты. Со всей страны сбегаются на вокзалы, скупают дуром самые дешёвые билеты и, сливаясь дерьмом по канализации, съезжаются в Москву полчища самых отстойных разнокалиберных упырей, а потом контролирующие процесс менты загоняют их резиновыми девайсами в огороженый хлев где-нибудь у Раменского, подальше от Москвы, и начинается их свинячий «отжиг». Вся эта загнанная в стойло человеческая накипь цистернами жрёт своё копеечное пиво, слушает своих пергидрольных петухов, и сальноволосых обсосов, поющих про «ой-ё, ой-ё». Эти аскариды разбивают целые палаточные городки, гадят прямо под себя, неделю не моются и не чистят зубы, а ночами, надсадно кряхтя, и смердя из полусгнивших пастей чесночными сухариками, трахают своих кошмарных, липких каракатиц, которых они называют женщинами. Наверное, прослушанные песни прокладывают в их немногочисленных извилинах чёткий ассоциативный ряд, что настоящий русский так и должен жить. Гадить под себя, трахать грязных жаб, и слушать олигофренический говнорок.
Неудивительно, что при виде обычной районной картины мною сразу овладело безграничное омерзение. Я брезгливо сплюнул, покосился на свой припаркованный у подъезда «Мерседес» – не запачкали бы, скоты, – и прошёл к лифту. В подъезде остро воняло мочой, под блоком почтовых ящиков валялось несколько опустошенных пивных пузырей. Я вошел в лифт, и ткнул в кнопку своего этажа. Точнее, в то, что от этой кнопки осталось – внимающие шнурам «русские мужики» уже давно сожгли к чертям все кнопки своими одноразовыми зажигалками, и из панели торчали лишь чёрные огрызки, похожие на гнилые зубы.
