Эвелин все это хорошо знала. Знала, что все друзья Ната – богатые и удачливые биржевые маклеры, адвокаты, страховые агенты и служащие рекламных агентств – изменяли своим женам.
Да, Эвелин обо всем знала. Все это было, по ее мнению, ребяческими и, в сущности, безвредными забавами. Однако Эвелин никогда не думала о том, что и Нат делал то же самое. Она никогда не рисовала себе картинок, представляя его в тесной кровати грязной квартиры целующим открытым влажным ртом какую-нибудь девчонку. И она никогда не думала о том, что густые, липкие от пота волосы на его груди могут прижиматься к чьему-то, еще совсем молодому телу.
Итак, Нат ей изменял. Эвелин знала об этом. Но она делала все, чтобы подавить это знание, спрятать его в самом потаенном уголке своей души. Она неоднократно принимала его оправдания, когда он, полупьяный, с пустыми глазами, в три часа ночи возвращался домой. Она ничего не спрашивала у него, боясь его гнева и ссоры. Она мирилась с этим. Когда жены стареют, мужья начинают им изменять.
Но это была лишь крошечная, не имеющая значения часть существования Ната. Она не имела ничего общего с его реальной жизнью. Этим маленьким шалостям, этим секретаршам и стюардессам не было места в цитадели, воздвигнутой Эвелин вокруг себя и своей семейной жизни.
Сейчас же Эвелин согнулась, словно от боли, и книга «Зальцбургские связи» опять с шумом упала на ковер. На этот раз это не было шалостью, обычным ночным времяпрепровождением, которое было бы объяснено очередной выдумкой. Их крепость, построенная на фундаменте лжи, начинала рушиться.
В 1945 году на одной из вечеринок Эвелин Эдвардс встретила Ната Баума.
Это случилось в октябре в одну из пятниц в аудитории Бриаклифского колледжа, где училась девятнадцатилетняя Эвелин Эдвардс и куда двадцатипятилетний Нат Баум, только что надевший вновь гражданское платье, пришел, чтобы пообщаться с девушками, которые привлекали его больше всего; а ему нравились девушки с достатком и положением.
– У нас будут прекрасные дети, – это были первые слова, произнесенные красивым, с непринужденными манерами парнем, который вклинился между ней и Эрни Кауфманом.
Эвелин покраснела. Она не привыкла общаться с незнакомыми парнями и не знала, как себя вести. Эвелин была польщена и одновременно растеряна, хотя по стандартам сороковых годов она была привлекательной, эффектной девушкой, типичной американкой. Ее родители сменили фамилию Эпштейн на Эдвардс. Они исправили Эвелин зубы и нос и выпрямили ей волосы, чтобы она могла носить прическу «паж» с косым пробором, как это делали тогда девушки из знатных семей. Эвелин была очень хороша в модном красно-зеленом шерстяном платье с короткими рукавами и глубоким декольте. На ногах у нее были маленькие золотистые бальные туфельки. При этом она оставалась по-прежнему Эвелин Эпштейн, скромной и застенчивой девушкой, желавшей нравиться, но боящейся показаться надоедливой, со слегка вздернутым носиком и волосами, которые начинали виться, едва она попадала под дождь.
– Где находится ваша школа? – спросила Эвелин, чувствуя всю неуместность вопроса и смущение от своей неловкости.
– В Колумбии, – усмехнулся он и притянул ее ближе к себе так, что она, сама того не желая, прижалась к нему своими маленькими девическими грудями. Ей стало не по себе. Ощущение неловкости усилилось еще больше, когда он прикоснулся к ней своей щекой. Она попыталась отстраниться от него, тогда он взял ее руку и обнял так, как этого хотелось ему. Они продолжали танцевать щека к щеке.
– На чем вы специализируетесь? – Она подумала, что лучше было бы помолчать, чтобы не наговорить несуразностей.
– Тсс! – сказал он, и ей не оставалось ничего иного, как слушать звучащую мелодию, интимные и романтические слова которой как бы приближали ее еще больше к этому красивому мужчине, чье имя продолжало оставаться для нее неизвестным, и рождали в ее смятенной душе какие-то волнующие теплые чувства.
– У нас будет мальчик и девочка, – сказал он. – Два ребенка– это замечательно, правда?
– О, нет, – машинально ответила Эвелин, опьяненная неожиданной близостью. – Мне хотелось бы иметь большую семью.
