Род был в бешенстве. Таким я его еще не видела. Его глаза полностью побелели, руки сжались в кулаки, звериная судорога скрутила лицо. Он почти рычал, выплевывая слова.
— От медцентра до моих комнат идти пять минут медленным шагом. Тебя не было пятнадцать. Я жду объяснений.
„Что говорить? ЧТО?!“ — паника скрутила внутренности.
„Правду, — ответила я мысленно. — Или полуправду“.
— Род, — смущенно выдавила, кусая губы, — я знаю, ты любишь Кира… Он твой лучший ученик… Но… (Я тяжело вздохнула.) Мне кажется, я ему нравлюсь.
Род тяжело, не мигая, смотрел на меня. Я медленно подбирала слова, как будто от них зависела моя жизнь (в действительности так оно и было).
— Он остановил меня в коридоре, когда мы шли из медотсека, и… — я замялась.
— Продолжай, — ровно произнес Род, но от его интонации волосы зашевелились у меня на голове.
— Он сказал, что ты меня когда‑нибудь все равно бросишь, — я всхлипнула, — что тебе всегда быстро надоедали девушки. (Глаза наполнились слезами, и я почувствовала, как мокрая дорожка прочертила линию по щеке.) И потом он заберет меня к себе… Я так расстроилась, что расплакалась прямо там, в коридоре… А он говорил, что ты всегда бросаешь своих женщин…
Меня так колотило от страха, что разобрать, настоящие это слезы или притворные, было невозможно даже мне.
— Род, — я бросилась к нему, всхлипывая и цепляясь за его руку, — не бросай меня. Я так тебя люблю. Я не хочу к Киру или на первый уровень. Неужели я тебе уже надоела?
Мужчина застыл. Я дрожала как в лихорадке, слезы текли нескончаемым потоком, а в голове билась единственная мысль: „Поверь мне! Поверь! Последний раз“.
Наверное, в тот момент боги сжалились надо мной. Род, еще дрожа от гнева, отвернулся и вырвал свою руку из моей.
— Кирилл — идиот! Я поговорю с ним, — мне стало жутко (я ведь не перегнула палку, он же не убьет Кира?). — Ты мне еще не надоела.
Мужчина все еще был зол, но его злость была направлена уже не на меня.
— Не плачь, Лия, — Род потрепал меня по мокрой щеке, — я не отдам тебя Киру или кому‑то еще, я лучше сам убью тебя.
И вышел за дверь.
Я обессиленно опустилась на пол, как будто кости превратились в желе и растеклись по ковру. Отползла в угол, чтобы камеры меня не видели, и наконец дала полную волю слезам. „Только бы он не убил Кира! — молила я. — Только бы Кир не выдал нас. Только бы… только бы…“ Я, как в бреду, шептала что‑то бессвязное и умоляющее. В долгом, бесконечном, нескончаемом бреду, который длится уже почти год. Я чувствовала, что держусь из последних сил и их у меня уже практически не осталось…
* * *
Вечером Род пришел в спальню почти спокойный. От него опять пахло кровью и ужасом. „Если он убил Кира, я не знаю, что делать дальше…“ — мысленно простонала я. Спросить боялась: малюсенький намек на мой интерес к Киру — и неизвестно, во что это выльется. Испытывала ли я сожаление от того, что подставила его? Не знаю. Мои чувства были в таком растрепанном состоянии… Сожалела ли я о том, что лишилась средства, с помощью которого смогла бы бежать отсюда? Да, определенно. Сожалела ли я, что убила, возможно, единственного мужчину, который меня так сильно волновал? „У меня не было другого выхода, — осадила я себя мысленно, — каждый сам за себя“.
— Будем ужинать? — ровно спросила я.
— Да, любимая, — почти ласково прошептал Род, обнимая и целуя в шею, — накрывай на стол. Совсем скоро нас будет уже трое… Правда, Лия?
— Да, Род. Совсем скоро…
* * *
Прошла неделя. От Кира не было ни слуху ни духу. Я не выходила из своих комнат, общалась с Оли, думала над запасным планом (вариант с Киром, вероятнее всего, провалился). Род был удивительно нежным и покладистым в последнее время. Может, попросить разрешения полететь с ним на экскурсию? Еще неделя и контрацепции не будет. А потом… Я буду связана по рукам и ногам. Хотя можно будет устроить так, что мне „станет плохо“ во время беременности и нужна будет поездка в современный медицинский центр. Я мысленно прорабатывала все варианты и готовила пути отступления.
Оли была слишком изнежена и робка. Я — теперешняя уже с трудом понимала ее восторженные похвальбы своими домашними зверьками; маленьким пони, оставшимся дома; эксклюзивными платьями, которые ей шила настоящая живая портниха, а не машина. Иногда она с детской непосредственностью забывала, где находится, и с умилением хлопала в ладоши, радостно рассказывая про одного юношу из своего класса, который признался ей в любви и с которым жила целых два месяца. Оли хвалила своего отца, обещала познакомить меня с ним, уговаривала посетить ее парикмахера или стилиста там, на Прим… Я согласно кивала, с грустной улыбкой поглядывая на нее, и думала: „Я уже никогда не буду такой, как она. Я никогда не стану прежней“.
