А еще сверху на него уставилась луна, луна нарочитая, зияющая, словно округлость рта, разинутого в немом вопле:
«Я пропал!»
Секунда, минута (в романах с продолжением прибавляют «века»).
Он даже подумывает о том, чтобы позвать на помощь, но, разумеется, он и рта не откроет; вне всякого сомнения, он уже никогда больше не откроет рта.
Он пытается думать о предстоящих развлечениях. А пока ситуация представляется ему исключительно неприятной.
Выход один — еще раз подтянуться, плавно переставить одну руку, другую, и перелезть… Он слышит, как на землю падают куски отколовшейся лепнины.
Он чертыхается.
Открывается окно. Во всей этой авантюре не хватало еще, чтобы кто-то высовывался и наблюдал за его позором.
Это Манетта.
Она не может его видеть под желобом карниза; он замирает. Все тихо. Он боится дышать. Если она вздумает его спасать, он будет выглядеть на редкость нелепо.
К тому же о подобной услуге не просят женщину, которая наводит марафет. Манетта водит гребнем, она расчесывает волосы; ей негоже заниматься мужчинами, висящими на карнизах.
На Манетте ночная рубашка; она зевает.
Его — реакция вполне нормальная — тоже тянет зевать. Это, наверное, нервное. Зевает и пустота между ним и карнизом.
Ноги наливаются свинцом, и под их тяжестью водосточный желоб медленно поддается, гнется, отгибается и отвисает все более заостряющимся клювом.
Герою, словно обремененному парой чугунных ядер, кажется, что он — железная рыбина, утягиваемая куда-то огромным магнитом. Долго он не продержится. И недолго тоже. Внутренний голос философски его успокаивает:
«Зато честь не пострадает».
Еще немного, и он свалит отсюда самым коротким путем — прямо вниз, упадет посреди парка, пробив дыру в зеленой мешанине из листьев и веток, ударится и, наверное, будет вынужден — как это не печально — некоторым образом умереть.
Наверху ни звука.
Манетта смотрит на луну.
Словно задумалась, почему это небесное тело — желтого цвета.
Проносится легкий бриз, оставляя после себя запах цветущих каштанов.
Он поднимает голову и скрипит зубами.
Если дотянуться до угловой трубы, то можно будет всем телом вытянуться вдоль этого проклятого по-прежнему ускользающего желоба. Совсем как утопающий, что сучит ногами в ожидании песчаного дна, он нащупывает некую подвижную опору и встает на нее. Это на четвертом этаже забыли затворить один из ставней. Ставень угрожающе шатается, но держится крепко. Можно передохнуть.
Осознав, что все еще жив, и убедив себя в том, что ему следует выкарабкаться из этой истории достойным образом, разве что с израненными пальцами, он совершает прыжок «рыбкой».
Допрыгнул.
Манетта в ужасе.
«Господин Люсьен!»
Он прыскает со смеху. Теперь, с высоты своего положения, можно и посмеяться. Здесь, у челяди, на территории мелкого и низшего сословия, он напускает на себя дядюшкин вид и по-хозяйски проходит в комнату.
«Ну и что? И нечего на меня так смотреть… Ведь дверь в коридор ты закрыла, а балконная дверь была открыта. Я просто срезал напрямик».
Он садится на кровать, на узкую кровать, застеленную грязным бельем. В углу — оцинкованный столик, какие бывают в закусочных, на нем кувшин, кусок хозяйственного мыла и плошка, в которой мокнет облысевшая щетка для ногтей.
Вокруг горящей свечки — ореол комаров, а мухи сплошь облепили стены, подпирая портрет торжествующего Феликса Фора[3]. Эту роскошь дополняет тонкий как лист бумаги, цвета ржавчины и с обтрепанными краями, коврик перед кроватью. Манетта воздевает руки и машинально их опускает.
Она явно недоумевает. На ней синяя хлопчатобумажная юбка и заношенные чулки. Прическа в духе Форэна[4]: жесткие прямые волосы, которые можно и не расчесывать, ибо такие кудели не слипаются, даже если изрядно засалены. Она пользуется каким-то особым кремом, который пахнет гнилыми розами. Волосы у нее светлые, а на руках длинные волоски то рыжие, то черные, в зависимости от степени загрязненности; ее нос вытянут вперед, как мордочка у ласки. Она молода и уже только поэтому — не уродлива; на груди и шее у нее складки жира.
Ее груди кажутся двумя выпуклыми крышками на круглых коробках, которые не могут плотно закрыться: там, внутри, что-то должно быть, и это что-то должно быть чертовски привлекательным, хотя, может оказаться и дьявольски омерзительным.
