– Извини, я не наблюдаю за тобой, я просто задумался, а когда я думаю, то устремляю взор в бесконечность. Так ты решила взболтать яйца? Отлично. Люблю омлет.
– Угадал, – подтвердила Линдсей, разбивая яйца одно за другим. – Сегодня у нас на ужин яичница-болтушка со всякой всячиной – вполне во вкусе моего Тома. Только на этой сковородке омлет черта с два поджаришь – все прилипнет. И дно какое-то подозрительное. Говорю же тебе, не смотри! Смотри лучше на буфет. Или на стену.
Роуленд послушно отвел глаза в сторону.
– И все же кое-какие даты совпадают, – все так же задумчиво процедил он сквозь зубы. – И возраст тоже. Сколько лет Лазару – под пятьдесят? Сама-то Казарес свой возраст скрывает, но ей уж точно за сорок, хотя и выглядит она моложе. Если в 1966-м ей было шестнадцать-семнадцать, то сейчас где-то сорок пять – сорок шесть. Ну как, сходится?
– Вполне. Правда, появляется она на людях крайне редко – разве что пару раз в год на подиуме. Лицо под слоем косметики, едва покажется – и сразу же исчезает.
– Н-да, это многое объясняет, – продолжил Роуленд. – Или вот еще – возьмем акцент Лазара. Очень странный акцент. Но я-то хорошо знаю: так говорят по-французски в Новом Орлеане. Может быть, сама Казарес смогла избавиться от этого выговора, так ведь и образование она получила получше, чем ее братец. Что более важно, это полностью объясняет ее патологическую скрытность. Все время петляет, запутывает след. Ты можешь себе такое представить, Линдсей? Если, конечно, наши догадки соответствуют действительности. Это же надо столько лет притворяться друг другу совершенно чужими, лгать, скрывать такой факт жизни от всего мира!
– Нет, не представляю, – честно ответила Линдсей. – Могу только догадываться, насколько это ужасно – все равно, что продать душу дьяволу. Ведь они скрывали не только факт своего родства. А их любовная, кровосмесительная связь?! Кстати, если верить слухам, они до сих пор состоят в близких отношениях. И еще, Роуленд, этот ребенок не дает мне покоя. – Лицо Линдсей приняло озабоченное выражение. – Думаю, он и Летиции покоя не давал. Как ты думаешь, что с ним стало? Умер? Сдан в приют? Наверное, все-таки умер. Можно предположить, что у него был какой-то дефект…
– Ребенок брата и сестры? Наверное, ты права.
– А если жив? Представь себе, Роуленд, ему уже за двадцать. Вполне взрослый человек, старше Тома. Но они не могли признать его своим, может быть, даже были лишены возможности видеть его. Как же это ужасно! Что с тобой, Роуленд?
– Ничего. – Он посмотрел на нее долгим и пристальным взглядом, а потом, словно опомнившись, помотал головой. – Все это не более чем домыслы. Как их проверишь? У нас нет ничего конкретного. Мы даже не знаем фамилию Марии Терезы и ее брата.
– Но даже если бы в твоем распоряжении были какие-нибудь факты, если бы узнали их фамилию, – пробормотала Линдсей, накладывая готовый омлет на тарелки, – то и в таком случае как бы ты смог навести справки?
– Положим, кое-что можно проверить, и не зная фамилии. Начать хотя бы с Лафитт-Грантов, с той школы при женском монастыре. Естественно, с фамилией удалось бы продвинуться гораздо дальше или быстрее. Например, установить дату и место рождения Марии Терезы и ее брата, а уже затем узнать, где и когда родился их ребенок, выяснить, жив он или нет. Не исключено, что, сверившись с иммиграционными списками, удалось бы протянуть эту нить во Францию, в этом случае мы могли бы узнать, где же они жили после того, как покинули Новый Орлеан. Таким образом появился бы ключ к отгадке тайны, где и как Лазар сумел впервые подзаработать деньжат. Вероятно даже, мы смогли бы узнать, когда именно они взяли себе новые имена. Впрочем, такое расследование может продлиться целую вечность, но так ни к чему и не привести. К тому же, как ты сама сказала, это информация второго плана, а потому и должна там оставаться.
Линдсей молчала. Ей неожиданно пришло в голову, что есть способ гораздо более быстрый и надежный узнать прежнюю фамилию Марии Казарес и ее брата. Однако она предпочла пока не делиться своими соображениями с Роулендом.
