Мне вступление это показалось излишним и как-то неприятно-сочиненным. Но я слушал, не перебивая.
– Вдруг, на углу Манежного переулка, вижу, какой-то высокий господин в форменной фуражке и весьма потертом пальто странно стоит посреди тротуара и обращается ко всем прохожим, немного даже провожая их. Нет, не провожает, но лишь склонится к подошедшему и затем обратно, — откачивается к стене. Я скоро понял, что он попрошайничает. Когда я приблизился, он наклонился и ко мне. «Будьте добры, обратите внимание, — услышал я. — Потерял службу из-за убеждений. — Не поможете ли?.. Уволен за забастовку».
Я с удивлением взглянул наверх (продолжал Павел), ибо проситель был очень высок. Лицо его показалось мне знакомым. Конечно, я видел эти толстые губы и выпуклый неумный лоб. «Алексеев», — припомнил я почти мгновенно.
Он не узнавал меня. Я сделал вид, что не заметил, чем он занимается, и протянул ему по-товарищески руку (Павел, действительно, протянул вперед руку). «Ах, я сразу и не узнал тебя», — говорю. «Да и ты, кажется, меня тоже. Безпутин я, помнишь по гимназии».
Павел на минуту остановился.
– Он, знаешь это, смутился немного, но находчивостью моею воспользоваться не сумел. Опять повторил просьбу и политические убеждения снова припомнил.
Я тогда был еще в университете. Сам, значит, не богат. Ну, отвернулся, дал ему какой-то пустячок (Павел, действительно отвернулся и затем поспешно протянул руку). Вот какой ужас. А ведь когда-то вместе сидели на гимназической скамье.
Мне все время не нравился голос Павла. В его резкости было что-то веселое. Почему-то ужасно хотелось спросить, сколько дал он своему бывшему товарищу. Не двугривенный ли?
— Потом я его еще раз видел на улице. Опять просил. Но на этот раз он узнал меня и поспешно отвернулся. Я, конечно, прошел мимо.
На меня рассказ этот произвел самое тягостное впечатление. Даже захотелось поскорее уйти от Безпутиных. Они меня не очень задерживали, хотя и звали опять. Софья Михайловна еще раз обещала показать свои этюды. Павел повторял, что был очень рад со мною встретиться.
Когда я вышел на улицу, падал тяжелый, мокрый снег. Словно неудержимо облуплялось небо. Рыхлые хлопья, казалось, отягощены воспоминаниями. Я шел, не оглядываясь, намеренно поспешно. Зачем бередить прошлое? Все равно — я не прежний. Изменился Павел, изменились товарищи, изменился и я. Узнала бы меня Мэри на улице? А улица так знакома. Здесь ходил я когда то, — часто, каждый день. Здесь я жил, думал и волновался. Казалось, сейчас встретится все прошлое: белокурая Мэри, застрелившийся Даниэль, продавшийся Шаповленко. Кто это высокий стоит там на углу? Не Алексеев ли просит подаяния у бывших товарищей? Что за неприятный, толстый господин идет мне навстречу? Не Герценберг ли, товарищ Павла, адвокат, как и он?..
Странно захватывала тревога. Все более ускорял я шаги. Не надо оглядываться, не надо думать.
Придя домой, в свой посуточно занимаемый, неприветливый номер, я поспешил со свечею к зеркалу. С некоторой робостью взглянул на свое лицо. Не изменилось ли оно еще больше? Что осталось в нем прежнего, и что неизменно во мне. Неожиданно я вдруг потрогал свои лоб, щеки, подбородок. Если все меняется, что — есть?
За тонкою номерною стенкой женской звонкий голос пел все одно и то же: «То, что было, не вернется, о былом зачем грустить»… И опять сначала. Потом звонкоголосая соседка кашляла, затем чему-то смеялась, хотя и была, по-видимому, одна. Смех ее был неприятный и тоже походил на кашель. За окном все еще падал снег.
