Я не верил своим ушам, мне стало трудно дышать. Конечно, они сейчас расхохочутся и признаются, что это розыгрыш!
– Тем не менее мы предоставляем тебе шанс.
– Шанс? Что еще за речи? – Я призвал в свидетели остальных. – Жеральд, Марио, Тео, Жан-Марк, очнитесь, скажите что-нибудь! Это ведь фарс, да? Жеральд, ты ведь не специально пришел в кафе рядом с моим домом, чтобы завлечь меня в западню? Только не это, только не ты!
Все они превратились в статуи, не сводя с меня широко раскрытых глаз. Никто не удостоил меня ответом. Было слышно, как Пракаш дает распоряжения кухарке, убиравшей со стола в гостиной, звенели тарелки и бокалы. Эти знакомые звуки приободрили меня: значит, мы не перенеслись в другой мир, вроде ночных кабаков, принадлежащих уголовному сброду, где на первом этаже беспечно танцуют, а на втором дерутся и занимаются вымогательством. Жюльен переминался с ноги на ногу, как медведь перед тем, как наброситься. Ошибки быть не могло, он смотрел на меня с ужасом. Его зрачки сузились, движения его рук, извлеченных из карманов, ускорились, словно они зажили независимо от тела. Мои же руки оледенели, а подмышки взмокли.
– Вот наше предложение, Себастьян: ты немедленно все прекращаешь, а мы предаем былое забвению. Ты снова становишься полноправным членом «Та Зоа Трекеи».
Я выпрямил спину, чтобы не казалось, что меня сломили их обвинения.
– Разве это старье еще существует? – Я снова обратился к остальным: – Сделайте что-нибудь, ребята! Жюльен обделался. Чувствуете вонь?
Жан-Марк наклонился ко мне, накрыл липкой ладонью мою руку. Я и забыл, до какой степени он был подстилкой главаря, его доносчиком.
– Не оскорбляй Жюльена, не усугубляй свое положение.
– Я усугубляю свое положение? Где мы находимся? Во Дворце правосудия? У великого инквизитора? Мне не в чем себя упрекнуть, слышите, совершенно не в чем…
Я задыхался.
– …и я запрещаю вам судить меня. Вы вызвали меня на народный трибунал под прикрытием дружеского ужина! Это омерзительно, это такая низость, что и слов не подберешь…
Я оглядел их одного за другим: их скорченные от ненависти лица выражали некоторое лукавство. Дорого бы я дал, чтобы переубедить их, развеселить!
Жюльен продолжил ледяным тоном:
– Мы ждем твоего ответа, Себастьян.
– Моего ответа? Он умещается в одну фразу: как хочу, так и живу. – И я добавил, вернее, почти прошипел: – Даже родной отец не посмел бы так говорить со мной.
– Твой отец не образец, в том-то все и дело.
Я задыхался, подыскивая слова. Перед этими осуждающими физиономиями меня охватывала паника. Я почувствовал жжение в глазах, из носа потекло. Я был как маленький мальчик, пойманный на дурном поступке, или, хуже того, как припертый к стенке хулиган, заслуживший трепку. В памяти возникла сцена из нашей молодости. Двадцатилетний Жюльен кричал, стоя посреди вагона метро:
«Простите, что беспокою вас, дамы и господа, не хотелось бы нарушать ваше пищеварение. Меня зовут Анатоль Барбашук, я живу в прекрасной квартире на бульваре Ланн, жру от пуза, имею служанку и мною карманных денег. Мне ничего не нужно. Если все же вы можете что-то предложить мне, то я принимаю только крупные купюры, а от монет у меня рвутся карманы. Хотел бы добавить еще, что вы полные болваны и заслуживаете, чтобы вас пощипали».
Он не ограничивался такими провокациями. Попрошайке с протянутой ладонью он пожимал руку, говоря: «По крайней мере, ты не сталкиваешься с проблемой квартплаты». Если бедняга ворчал, Жюльен хватал его за воротник и отвешивал ему оплеуху. Он задирал парней из пригородов, шумевших в общественном транспорте, насмехался над их выговором, называл африканцами, забывшими родной французский, набрасывался на них при первом же оскорблении, не обращая внимания на кулаки, даже на избиение ногами; весь в крови, он дожидался, пока кто-нибудь из них вытащит нож, чтобы сломать дурню кисть. Эта свирепость, это сочетание отваги и низости в те времена завораживали нас. В душе он был совсем как американский поборник справедливости, бросающий вызов головорезам, чтобы удобнее было их покарать.
Я вытащил из кармана бумажный платок и шумно высморкался. Эти носовые фанфары принесли мне успокоение. Вернулась самоуверенность. Я все еще надеялся, что приятели подойдут, похлопают меня по плечу и посмеются. Вместе с тем мне хотелось разузнать, заодно ли с ними Фанни, участвовала ли и она в этом заговоре. Трудно было смириться с тем, что наше братство однокашников превратилось в Комитет общественного спасения.
