Так и здесь.
Уже который раз ходил Алексей в филармонию?
Восьмой или десятый.
А все скучал.
И тут…
И тут, как полетел!
Россини рас-ка-тал, раскатал его по американским горкам своих крещендо и апофеозов.
Алексей смеялся и плакал. Слезы лились из его глаз – и не от старческого слабодушия, как у бровястого генерального секретаря, которому товарищи по политбюро показывали палец, и тот рыдал содрогаясь под бременем некаянных грехов…
Но Алексей плакал от натурального счастья неожиданного обретения значимости.
И эта девушка, эта удивительно красивая и вместе с тем вдохновенная скрипачка во втором ряду, с которой он не сводил глаз.
В ней он увидел вожделенное воплощение искомой сексуальности.
Она была ответом на его вечные вопросы.
Кто?
С кем?
И когда, наконец это придет?
Нежные изгибы тонкого легкого тела.
И вдохновенная затуманенность взгляда.
И скрипка.
И эти длинные пальцы.
Они теперь должны касаться не только струн и смычка, но его Алексея голой спины.
И ее глаза…
Они будут так же закатываться в страстном восторге забвения, но не в крещендо Россини, а в апофеозе их с Алексеем любви.
Он трижды ходил на концерты, отбирая билет у уже выздоровевшей мамы.
Мама была удивлена и радовалась новому музыкальному увлечению сына.
Он слушал Сороковую Моцарта и Первую Чайковского.
Все вальсы и галопы всех Штраусов и девятую Бетховена.
Он любил эту музыку и любил ее…
Как она пряменько сидела, сладко выгнув легкую спинку, как нежно гладила смычком свою виолу, как страстно закатывала глаза в самых вкусных музыкальных местах…
Он уже знал, из каких дверей и когда после концерта выходят музыканты.
Он два раза покупал букеты и оба раза не смел приблизиться к ней – она выпархивала не одна, а с подружкой и с пожилым длинноволосым музыкантом, который плелся позади, сажал их обеих в свою машину и увозил…
Алексей много думал о жизни филармонических скрипачей…
Они ездят по всему миру.
В Лондон, в Париж, в Нью-Йорк…
А что может предложить ей он?
В четвертый раз ему повезло.
Длинноволосого седого виолончелиста не было.
Она вышла с подружкой и они направились по Бродского к метро.
Алексей догнал…
– Простите… Простите, ради Бога…
Его простили.
Бог что-то значил для них…
Ее звали Вера.
Вера Гармаш.
Она закончила консерваторию.
Играла в оркестре Малого театра.
Мечтала о Кировском, но год назад подала на конкурс в оркестр Филармонии.
Ехали на метро с пересадкой на Техноложке.
Подружка – флейтистка – поехала дальше, до Электросилы, а они с Верой перешли через тоннельчик, мимо карты, где всегда стоят ждут кого-то… Перешли и сели в поезд до Чернышевской.
На ней было облегающее по фигуре черное пальто с воротником из чернобурки. К груди она прижимала футляр…
Одной рукой Алексей держался за поручень, а другой нежно поддерживал ее гибкую черную суконную спину.
Вблизи ее глаза были еще прекраснее, чем виделись, чем вожделелись из четвертого ряда партера.
Она взметывала вверх длинные ресницы и ужалив, мгновенно прятала… Серые…
Серые глаза.
Филолог Леша Коровин подумал…
Les yeux bleu – ses des amoureus
Les yeux noir – ses des kannart
Les yeux maroux – ses des couchon
Les yeux verts – ses des viper*
У нее – серые…
Les yeux grees – ses des valise** * Голубые глазки – у влюбленных Черные глазки у канареек Карие глазки – у поросят Зеленые глазки – у змейки (французская детская считалочка) ** Серые глазки у футляра (фр.) Подумал и фыркнул – не удержался…
– Чему вы? – спросила она – У футляра, вернее у той, что держит в руках футляр – серые глаза…
– Разве это смешно? – удивилась она.
– Все дело в нюансах формы, – ответил Алексей.
В тот вечер они подружились.
Он произвел на нее необходимое впечатление.
И залогом – были ее адрес и телефон.
Улица Чайковского дом 38…
