Все оставшееся утро маркиз не мог думать ни о чем, кроме его новых знакомых.
Перед ленчем ему доложили, что Августино вернулся с картинами, и маркиз, против обыкновения, сам спустился к дверям палаццо, чтобы проследить, пока полотна будут выгружать из гондолы. Когда картины, которые предусмотрительный мистер Джонсон велел завернуть в полотно, были доставлены в библиотеку, слуги начали разворачивать их, а маркиз вдруг сильно испугался возможной ошибке.
Что, если плохое освещение и даже сама Люсия повлияли на его суждение и ввели в заблуждение? Что, если теперь картины окажутся нелепой мазней?
Что, если они являются не более чем бездарной пачкотней человека, который не сумел изобразить потрясающую архитектуру Венеции и принялся за диковинное свечение, предпочтя его реальным предметам?
Но тут мистер Джонсон извлек из полотна первую картину, и маркиз убедился, что вкус не подвел его.
Картины были великолепны! Невозможно подобрать других слов, маркиз понимал, что немногие согласятся с ним в оценке, но все же испытал прилив счастья, ведь он открыл новую звезду в мире искусства.
Когда наконец маркиз отдал все приказания, как вешать картины и какие из старых следует убрать, мистер Джонсон напомнил ему, что он приглашен на ленч.
— Ваша светлость, вас ожидает граф, — произнес секретарь. — Он будет весьма разочарован, если вы не придете.
— Я и позабыл, — спохватился маркиз. Взглянув на часы, он со вздохом добавил:
— Наверное, идти придется сразу. Пусть картины висят там, где я сказал, Джонсон, а когда я вернусь, мы обсудим, сколько они стоят и куда следует поместить чти деньги.
Не дожидаясь ответа Джонсона, маркиз отправился к себе в спальню, чтобы сменить камзол на другой, более роскошный, сшитый портным его королевского величества.
— Сегодня утром ваша светлость одевались без моей помощи, — укоризненно заметил камердинер. Эванс служил у маркиза уже много лет и, как известно было его хозяину, смертельно обижался, когда тот обходился без его услуг.
— Я хотел побыстрее выйти на улицу, — пояснил маркиз.
— Чего вам тут не хватает, ваша светлость, так это, езды верхом, — проворчал Эванс, словно нянька, опекающая непослушного ребенка. — Без лошадей вам и свет не мил.
— Ты прав, — согласился маркиз, — Если б его светлость спросил меня, я бы сразу сказал: чем скорее мы вернемся в Англию, тем лучше, — продолжал Эванс. — Слыхано ли, пропускать скачки, когда у его светлости в конюшнях по меньшей мере три победителя!
Эванс, безусловно, напоминал маркизу об этом из своих соображений. И все же маркиз признал, что камердинер прав: ему действительно не хватает скачек и верховой езды. В Англии он привык посвящать этому уйму времени.
Эванс умолк, но маркизу в его молчании слышалась немая мольба. Он подумал, — что такой уж выпал день — все о чем-то просят. Вначале Люсия, потом Франческа, теперь еще и Эванс.
«Хоть бы они оставили меня в покое!» — в надежде сказал себе маркиз.
Однако маркиз знал, исполнись его желание, жизнь стала бы еще невыносимее. Чтобы приободрить камердинера, он произнес:
— Ты, конечно, прав, Эванс. Мне совсем не хочется растолстеть и облениться, поэтому чем скорее мы вернемся домой, тем лучше.
— Вот это новости, милорд, вот хорошо-то! — обрадовался Эванс. — Я уж и то подумываю, что здесь все какое-то ненастоящее, и вместо улиц вода, и ни лошади, ни собаки…
Он замолк, но потом тихонько продолжил, словно говорил сам с собой:
— И приличным мужчинам ничего не остается, кроме как путаться со всякими вертихвостками. А те и рады — глаза таращат, зазывают…
Маркиз с трудом удержался от смеха, узнав в этом описании Франческу. Эванс возненавидел ее с того момента, как она перешагнула порог палаццо.
У маркиза с камердинером всегда были доверительные отношения — камердинер в отличие от других слуг не боготворил хозяина — Эванс никогда не скрывал от маркиза своих пристрастий далее насчет женщин. Одна прелестница, которую маркиз взял на содержание и поселил в своем доме в Челси, вызывала у старого камердинера такую неприязнь, что всякий раз, собираясь с визитом к ней, маркиз буквально чувствовал исходящие от Эванса волны ненависти.
