А сразу за Семинским перевалом в долине реки Урсул, встретившей нас щетиной остроконечных пихт и елей, мы на ночевке в этом мрачном черневом лесу — что было дико и радостно — жгли давно уже упавшую и высохшую до звона топора ель. В районе ледников Большого Улагана, куда дорога идет круто в гору, так что даже двухцилиндровый мотоцикл иногда еле вытягивал на первой скорости, и где на высоте порядка двух с половиной тысяч метров в расщелинах гор раскидана масса прозрачных неглубоких озер, окруженных мхом сфагнумом, карликовыми деревцами, вереском, который в низинах и по северным склонам был необычайно высок и стряхивал с листьев влагу нам на колени, а распадкам придавал схожесть с тундрой; и где выше озер, на хребтах в лесу, поскальзываешься на кедровем стланике; и где мы промокли под дождем с градом; и где было так холодно, что среди громадных маслят, растущих в изобилии между низенькими кедрами, не нашлось ни одного червивого, а градины, лежа на мху, не таяли всю вочь и утро; и где мы заблудились среди гор, пешком пытаясь подобраться к ледникам, — там, в маленькой ложбине, пережидая горную холодную ночь, мы жгли до самого рассвета в костре валежник — огромные полусгнившие кедровые комли — ворочали их в огне за корневища и прожигали искрами одежду. Ладони там у нас были все в смоле, и потом, весь следующий день, когда мы уже нашли дорогу и оставленный около нее мотоцикл и, проклиная холод и эту «тундру», рванули на двадцать пять километров вниз, в полупустынный климат, в жару, к горам, выжженным солнцем, в долину мутной Чуй, где, кроме колючей акации, покрытой белой пылью, не растет ничего — потом, в пустыне, весь день руки, что бы мы ни делали ими, как бы ни пачкали, как бы ни мыли в пути, все равно продолжали остро отдавать кедром.
На Каракольских озерах в феврале при переходе Элекмонар — Горно-Алтайск, остановившгсь на сутки в туристической избушке, мы пилили для железной печурки двуручной пилой целиком многолетние и на корню ещё сосны. Железную печку я тогда топил впервые и впервые вообще жег такое количество сырых сосновых дров.
Мы распиливали стволы на равные по длине чурбаки и перед тем, как начать колоть, расставляли их, одинаковые, в правильные прямоугольники. Поленья мы потом тоже складывали аккуратно, но больше все же мне нравилось предварительно по-хозяйски выставлять нарезанные на запас и светящиеся белизной торцов чурки. К чурочкам, к их ровно опиленным торцам, я с тех пор постоянно испытываю какую-то нежность…
У сырых торец влажный, у сырых березовых еще и ворсистый, у сухих, стоит только смахнуть опилки, и четко проступят годовые кольца. А колоть чурочки хорошим увесистым колуном вообще наслаждение… Не сразу, не наспех, упорно сопротивляясь до последнего решающего удара, всегда неожиданно и вдруг податливо она распадается наконец надвое, раскинув в разные стороны щепы и еще и обдав тебя напоследок острым древесным запахом, долго настаивавшимся в ее сердцевине. Чурочки — вещь универсальная, их еще можно использовать в качестве сидений, стульев, можно устраивать из них столы на привале, тонко порезанными мы часто мостили спуск к реке, делали бадьи для воды, бочонки для грибов и много других нужных на долгих стоянках вещей.
Легче всего колются чурбаки осины. На Мензелинском озере, где мы на охоте позапрошлым летом стреляли свиязь и где мне в основном не везло, а Мишка бил дуплетами и утомлял меня своей меткостью, где егерь, заставив нас отрабатывать на базе два положенных часа, обломил о головку винта застопорившей бензопилы «Дружба» кончик моего охотничьего ножа, который я с готовностью вытащил на его просьбу, и потом, когда отнимать было уже поздно, отвернулся и отошел в сторону, чтобы не видеть, как он упорно, беззастенчиво и со скрежетом ломал в шлице винта много лет мне служившую тонкую нержавеющую хенкельскую, с двумя пляшущими человечками-клеймом сталь. И где я с безупречной тактичностью скрыл свое возмущение, приняв назад изуродованный нож, и, не придавая этому варварскому поступку никакого значения, не глядя на клинок, сунул его в ножны. И где егерь, тоже не придавая своему поступку никакого значения, без слов извинения, без тени вины на лице, продолжал, матерясь и хмурясь, отворачивать винт уже краем лезвия топора. Так вот, там толстые осиновые чурбаки, которые, наконец, все же починив, пилу, нам нарезал егерь, если не рубить их с комля, а ставить, наоборот, более тонким концом вверх и рубить по трещине, но ни в коем случае не по сучку, мы с Мишкой разбивали с одного раза. Потом, придерживая половинку рукой, кололи ее небольшими взмахами топора на поленья. Собирали их и складывали вдоль забора, заготовляя дрова для охотничьей базы на зиму.
