Вообще-то я не очень люблю болтать по телефону, но в этот вечер, как ни странно, мне не хотелось вешать трубку, хотелось продолжать разговор, растягивать его до бесконечности, следовать его завитками и меандрами, не говоря ни о чем особенно, с наслаждением убаюкиваясь самим голосом Мари, и мы еще долго обменивались отдельными тихо брошенными в темноту словами, я — стоя в телефонной кабинке и иногда поднимая глаза на пустынную эспланаду перед Музеем современного искусства, а Мари — лежа в номере, где она наверняка не зажигала свет, может, даже и настольной лампочки не зажгла, и только горел, надо думать, белый лучик сигнального ночника (на случай землетрясения). Она лежала одна в постели и все мне что-то рассказывала. Я закрыл глаза и тут услышал из глубины трубки, как ее заспанный голос пробормотал, что она совсем голая. Ты знаешь, я лежу совсем голая, прошептала она на одном дыхании.
Я ничего не ответил, я стоял в телефонной кабинке, прекрасно представляя себе, как Мари лежит голая под простыней в душной комнате, где, должно быть, пахнет увядшими цветами — а цветами ее осыпали с самого приезда, — сваленными там-сям, на стульях, на полу, некоторые даже нераспакованные, и, среди прочих, роскошный букет орхидей, встречавший нас в номере, когда мы только прилетели, с воткнутой в него визитной карточкой, достав которую Мари прочла имя Ямады Кэндзи (и прокляла его, двумя пальцами садистки сложив карточку пополам, чтобы наказать его за невстречу в аэропорту). Вода в вазе, скорее всего, уже стухла, орхидеи сморщились и увяли, тысячи мельчайших пурпурных и фиолетовых зернышек осыпались на ковер, покрыв его тонюсенькой сеточкой пыльцы, клубившейся, когда Мари наступала на нее ногой, эфемерным облачком пыли.
Я по-прежнему молчал в кабинке автомата, а Мари объясняла мне, что в номере у нее то слишком жарко, то чудовищный холод и она давно уже не пытается совладать с регулирующим температуру в комнате капризным термостатом, а лишь одевается и раздевается в зависимости от его причуд и неполадок, просыпается, дрожа, потому что отопление отключено и ей не удается его включить, и тогда открывает все шкафы, извлекает оттуда одеяла и пуховые перины и наваливает все на кровать, окоченев в три часа ночи, натягивает свитер, шарф, носки и так ложится, а в другие дни комната превращается в настоящую парильню, и приходится снимать с себя одежду уже на пороге, расстегивать блузку, не успев даже положить сумку на стол, принимать душ, ходить по ковру босиком в белом махровом халате с вензелем гостиницы, но вскоре все равно грудь начинает блестеть от пота, в горячем, насыщенном влагой воздухе ляжки и подмышки становятся мокрыми, окно открыть невозможно; упарившись, она в конце концов снимает халат, как безумная мечется нагишом по комнате, вдыхая насыщенный запах увядших цветов и мертвых орхидей. Подходит к окну, затягиваясь сигаретой, горящий кончик которой краснеет в темноте, и стоит, не двигаясь, глядя на мигающие в ночи огни города. Она стоит обнаженная перед широким окном на шестнадцатом этаже гостиницы, подставляя тело драматически пульсирующим красным отсветам и трассирующим электрическим вспышкам, и перечитывает факс, который я ей послал, потом садится за стол писать ответ на белом гостиничном бланке, пишет мне возле широкого окна, из которого виден весь город, любовное письмо. Я написала тебе письмо, любовь моя, сказала она.
Из кабинки я вышел в полном смятении, сердце мое разрывалось, я был бесконечно счастлив и бесконечно несчастен одновременно. За пять минут общения с Мари я переставал понимать, кто я есть, она кружила мне голову, брала меня за руку и заверчивала с большой скоростью, так что у меня все плыло перед глазами, чувства зашкаливали и разлаживались, я терял всяческие ориентиры, в ледяном воздухе я шел, сам не зная куда, глядя на черную блестящую воду канала, и меня раздирали противоречивые порывы, неукротимые, иррациональные. Присев на скамейку в аллее, тянувшейся вдоль берега, я достал из кармана пальто соляную кислоту и рассеянно покрутил пузырек в руках. Я старался противостоять остроте чувств, влекших меня к Мари, но было уже, совершенно очевидно, поздно, ее чары уже оказали свое действие, и я знал, что меня снова закрутит спираль драм и страданий, иными словами — страсти.
