Старик все продолжал механически двигать челюстями, уставясь в одну точку. Один из входивших задержался на минуту, посмотрел на старика, и потом из вокзала вышел молодой парень, небритый, в кирзовых сапогах, в новом, плохо на нем сидящем, видно с уцененного прилавка, полупальто. Он помог старику слезть с урны и повел его, поддерживая под локоть, в вокзал. Старик неловко и неуверенно-старчески ступал по бетонному гладкому полу — дверь за ним закрылась, потом отпружинила — и опять закрылась.
Автобус подъехал к площадке, люди хлынули к нему. Двери открылись, шофер, спеша, перелез со своего сиденья к дверям, стал проверять билеты. Громкоговоритель объявил посадку на Лесковку.
Люди сбились у двери автобуса плотной толпой, вталкивались по одному в автобус. Недалеко от двери в центре толпы стоял инвалид на костылях. В толпе было много стариков, пожилых.
— Да не толкай.
— Стойте, пропустите человека.
Сергей Андреевич стоял сзади толпы с сумкой, сеткой и ждал, пока все сядут. Не толкаясь, ждали и еще два молодых парня. Один — в новой желтой яркой куртке. Другой, старше, в новом осеннем аккуратном узком пальто, с худощавым, немного презрительно-брезгливым лицом.
— Что это сегодня их насобиралось? — сказал парень в куртке веселым тоном.
— …Да, перекомиссия на пенсию, собрали хлам со всего района, дали бы дополнительный, так прут все в один, — ответил второй. Говорил он с паузами, с оттенком презрительности и брезгливости.
Оба они вошли последними. За ними поднялся Сергей Андреевич, но подниматься было уже некуда, автобус был переполнен, и он остался стоять на нижней ступеньке. Когда автобус останавливался, он выходил, выпуская людей, и заходил снова.
Долго ехали в тесноте, люди выходили, и к концу, к самой Лесковке, осталось совсем немного. Сергей Андреевич сидел на первом сиденье, а на заднем тряслись двое пожилых мужиков. Один — в кирзовых сапогах, фуфайке, маленький, сухой, сморщенный, что-то говорил. Второй — полный, с широким красным лицом, в белых валенках, в добротном пальто, слушал. Автобус остановился.
— И вот вся жизнь. Тогда до Берлина пешком, и назад в товарняках.
Говорил он, выходя через заднюю дверь.
На улице было темно. Сергей Андреевич шел темными, грязными улочками. У длинного деревянного здания свернул во двор, там со стороны маленькой пристроечки легла полоска света. Это открыла навстречу ему дверь жена. Совсем молоденькая, испуганная.
— Ну, что?
— А ничего, — ответил он тоном человека, который хочет подбодрить и себя и другого. — Саша спит?
— Спит. Рассказывай.
— Что рассказывать? Отдал заявление.
Они прошли через маленькие сенцы в небольшую комнату. Диван-кровать в углу. У грубки детская кроватка. У окна стол. Все забито книгами. Посредине комнаты — от потолка — качели.
— А он?
— А что он? Это, говорит, ваше право, вы три года отработали.
Разговаривали они вполголоса, Сергей Андреевич стоял не раздеваясь, сумку и сетку с продуктами так и держал в руках. Ольга Ивановна в халатике, встревоженная и озабоченная, с каким-то страхом. Первым спохватился Сергей Андреевич:
— Устроимся, не волнуйся. Знаешь что? Я с утра ничего не ел. Дай ты мне лучше чего поесть.
Маленькая кухня с керогазом, столиком. Переложили продукты в холодильник и молча вместе поели — вареная картошка, яичница, молоко — и вернулись в комнату.
Они сидели за столиком у окна друг против друга, а между ними стояла настольная лампа-грибок и светила мягким, ровным зеленым светом.
— Не волнуйся. Устроимся. Здесь оставаться нельзя. Помнишь, ехали, мечтали работать? Музей в школе сделать, кабинет. Думалось, будут любимые ученики, класс. Помнишь, как хотели жить? Ничего лишнего. Жить, работать. Осень — букет золотых листьев, весна — за цветами, зима — на лыжах в лес. Книги читать по вечерам. Помнишь?
— Помню.
— А потом? Все скатилось куда-то. Часы, ставки, полставки. Ссоры. Чуть не сплетни. Пустота.
Еще немного, и нас затянет, засосет. Нужно уехать, все стряхнуть и начать сначала. Работу — только по специальности. Это — главное. С самого начала — ни одной фальшивой отметки. Главное, не волнуйся. Устроимся. Поедем в какой-нибудь глухой район.
