— У них очень странный язык, — сообщила Анна мне задумчиво. — Но в целом понятно. То есть ничего не понятно. Надо узнать, все ли из наших ночью были на месте.
Я с интересом посмотрел на нее. Неплохо для девушки, которой довольно далеко до двадцати.
Пообедала вся наша компания — каждая группка в своем углу рыночной площади — там же, снова и снова набрасываясь на прилавки. В шестом часу от восхода, то есть когда солнце оказалось как раз у нас над головой, мы обнаружили, что деревня пустеет и засыпает, многие начали укладываться прямо за прилавками.
Потом мы, так же группами, под сонными взглядами местных жителей, тронулись вниз. Никетас вел под уздцы мула, отгонявшего насекомых ушами и хвостом одновременно, на мула были нагружены какие-то кирки и прочие тяжелые инструменты, торговец провожал его взглядом мрачно — этот человек умеет торговаться, мысленно отметил я.
А внизу, среди развалин, мы поняли, что деревня все правильно понимает, и спать в такую жару — это разумно.
Но сначала Анна быстро и как-то удивительно грамотно выяснила, что, конечно, ночью все спали здесь — а где же им еще быть?
И к тому моменту никто — теперь я точно могу это вспомнить — не говорил еще ни про каких драконов.
А впервые это слово прозвучало…
Вечером, конечно. Начинался он неплохо: сначала я с удовольствием понаблюдал за тремя мокрыми женскими головами, высовывавшимися из-за полотняной занавески во дворе. Каштановая — голова Анны, собственно, это ее радостное «а-а-а!» под плеск воды привлекло меня к ограде виллы Зои. Золотая и еле видная над полотном — голова хозяйки виллы. И угольно-черные волосы Даниэлиды. А над ними — голая, украшенная серьгами голова Ясона, мывшего, видимо, по любезности Зои, всех трех.
Как я заметил, крики привлекли не только меня, в сторону полотна с надеждой посматривали из-за соседних оград, а группа подростков как бы случайно остановила свою предвечернюю прогулку на улице, приняв изящные позы.
Но заметила эту компанию и Даниэлида, и тут я в очередной раз понял, что такое знаменитый мим.
Она обняла длинной смуглой рукой ограду и сделала вид, что хочет дотянуться до висевшего на ней мягкого полотна. Застонала печально и выставила из-за края занавески круглый бок цвета недозрелой оливы. Юноши на улице замерли, делая вид, что обсуждают достоинства мудрецов древности — никогда не запомню эти имена.
— М-м-м, — мучительно потрясла мокрыми волосами Даниэлида, и еще подвинула крутое бедро в сторону улицы. Потом вздернула длинный изящно загнутый нос и невинно захлопала ресницами. И сделала вид, что сейчас пригласит кого-то из юнцов помочь женщине в ее беде, но смущается, ах, как смущается.
Я в очередной раз понял, почему жрецы местного бога долго и безуспешно запрещали мимов, вплоть до наших дней, когда их запреты, да и вся репутация, сильно ослабели.
Ясон, покосившись на нее, вышел из-за занавески почти голый, в одной лишь набедренной повязке, скрывавшей отсутствующие части тела, забрал полотно и, уже невидимый нам от груди и ниже, с почтением окутал плечи Даниэлиды, ее талию и, видимо, все прочее. Она благодарно откинула голову на его плечо — бугристое от мышц, очень крепкое, да и вообще было видно, что Ясон умеет не только втирать масло в вымытую женскую кожу. Хорошо ли он владеет оружием?
Тут я приказал себе остановиться. Не было пока, кроме странного звука в ночи, никаких оснований занимать голову ненужными мыслями.
Я сюда приехал, в конце концов, совсем по иному делу — и началось оно в этот же вечер, на вилле Зои, среди винограда, вьющегося по капителям покосившихся колонн, под фиговыми листьями — зелеными, большими, шерстистыми, как пятипалая лапа животного.
Сюда все собрались на ужин, из тех, куда каждый несет свою еду. Потом вяло пообсуждали, не перейти ли в амфитеатр, но тут Зои щелкнула пальцами, и Ясон вынес большой медный сосуд, от которого шел дымок. Мы начали добавлять кипевшую там воду в вино, и перемещаться расхотелось.
И тогда зазвучали струны арфы Даниэлиды. И ее высокий, звенящий на пределе возможного голос, к которому иногда присоединялся почти такой же голос Ясона — будто плакал ребенок.
