Львенок - страница 117

Я молчал. Чем дальше, тем быстрее в моем мозгу складывалась вполне ясная картина происшедшего.

— Чего замолк? — окликнул меня Копанец. — Надеюсь, я тебя не слишком напугал? Да уж, убийство по всем правилам. Иначе говоря, кара Божия. — И он насмешливо перекрестился. Я чувствовал, что весь дрожу. — Проклятье, надеюсь, ты не обделаешься?! Здорово тебя зацепило. Ты ничего не слышал, ясно? Я все выдумал, чтобы разыграть тебя! Черт, да что с тобой?! Не инфаркт, случаем?!

Мета по-прежнему сотрясал озноб. Словно негатив какой-то фотографии вдруг обернулся позитивом. Словно кто-то сдернул с картинки, прикрытой дырявой бумажкой, эту самую бумажку, так что вместо отдельных фрагментов я увидел всю картинку целиком. Головоломка сложилась. Она все складывалась, складывалась — и вот наконец перед моими глазами возник портрет… кого? Ну да, все верно — мужчины с нафабренными усами, который, впрочем, вообще не участвовал в разыгрывании этой хитроумной пьесы. Просто эта пьеса кончилась как раз так, как часто кончались трагедии с его участием. Да и к литературе все это отношения не имело. Потому что произошло в реальности.

Я отрицательно покачал головой.

— Со мной все в порядке, — сказал я. — Просто… просто это как-то уж слишком… слишком неожиданно. Сенсация, не побоюсь этого слова.

— И еще какая сенсация! Настоящая тайна! — осклабился Копанец. — То есть, я хотел сказать, моя мистификация. Моя несколько гротескная фантасмагория.

Нет. Это моя фантасмагория. И точно в дополнение к ней в зале появилась Блюменфельдова в сопровождении датского блондина, физиономия которого была все еще слегка перекошена. На Даше было облегающее платье, совершенно изумительное, с большим абстрактным узором и глубоким вырезом, почти обнажавшим ее потрясающие груди. Руки тоже были обнажены — пухленькие, красивой формы. «Тузекс». Фантасмагория. Увидев нас, она направилась к нашему столику.

— Привет, господа, — зазвенел ее пронзительный голос. Блондин поздоровался на совершенно непонятном языке. Но мне уже все было ясно. Последний кусочек мозаики лег на свое место. На Дашиной голой руке, чуть ниже локтя, мое внимание привлекла татуировка — многозначное синее число.

И вот я вновь, презрев все свои обещания и клятвы, стоял на улице Девятнадцатого ноября, на тротуаре под окном, откуда в тот раз трубил баритон-саксофон, и смотрел на зеленый подъезд противоположного дома и на окно наверху под крышей. Баритон не трубил, но солнце — как и тогда — заливало последний этаж позолоченным холодным сентябрьским светом, а барышня Серебряная стояла у открытого окна и рассматривала на фоне неба свой чулок, ища спущенные петли.

Был вечер четверга, с запада надвигался дождь, а в субботу с барышней Серебряной будет покончено. Я поднялся наверх. Она открыла мне. Улыбнулась.

— Добрый вечер, господин редактор.

— Добрый вечер. Поздравлять не буду.

— Да это и не положено. Только после свадьбы.

— Я могу войти?

Из комнаты, целиком заполненной солнечным светом и оттого напоминающей прозрачный аквариум, мягко ступая, вышел легендарный Ленкин кот, лениво потянулся, уставился на меня внимательными желто-зелеными глазами. Барышня Серебряная колебалась.

— Я только скажу вам кое-что. Не бойтесь.

— Ладно. Проходите.

Я вошел следом за ней. В черно-белой блузке с модным металлическим пояском она напоминала драгоценность, упрятанную в золотой футляр комнаты. Я глядел на нее точно издалека; она села в плетеное креслице, положила ногу на ногу и блеснула сексуальной коленкой. Кот неслышно вскочил на круглый столик, замер, превратился в статуэтку из черного фарфора. За окном простирался извечный розово-синий небосвод этой мистической улицы.

— Значит, в субботу вы выходите замуж, — сказал я.

— Да. Надеюсь… что…

— Что?

— Что вы не испытываете из-за меня… какие-нибудь горькие чувства. Разочарование, например…

— Испытываю. Я сам хотел жениться на вас.

— Насколько мне известно, вы хотели только со мной переспать.

— Это для начала. А потом жениться.

— К сожалению, многомужие у нас запрещено.

— Но переспать-то со мной вы можете. Это разрешено.