Весь залепленный снегом, словно снежный сугроб, в хату ввалился Давид Чобиток. Лукия и старушка Федора бросились сметать с него снег. Чобиток сел на скамью, тяжело переводя дыхание.
— Ну и буран!.. — насилу вымолвил он. — Кабы не такое дело, бабушка Федора, я носа бы не высунул на улицу...
Лукию как будто что-то кольнуло. Выпрямилась, онемела. Глаза с тревогой впились в гостя. Только что она говорила со старушкой Федорой о Лаврине — буря-то какая, ни зги не видать, а он в лесу, в лачуге на курьих ножках... Как зверь какой-то, затравленный, загнанный в нору...
— Такое дело, — продолжал Чобиток. — Лаврина забрали.
Стон вырвался у Лукии. Пошатнулась старушка мать.
— Сам видел, как казаки вели его в волость. Узнал меня и помахал рукой. Потом крикнул: «Земной поклон матери и Лукии!». Хотел еще что-то сказать, но подскочил офицер и плеткой ударил...
Опечаленный, понурил Чобиток голову и замолк. Глубокая тишина наступила в хате. Только всхлипывала Лукия и, как безумная, гудела в трубе буря. Жутко заголосила старушка Федора:
— И на кого же ты, сыночек мой дорогой, покинул меня, несчастную? Уж не видать мне тебя обвенчанным с Лукией, горюшко ты мое!..
Как каменное изваяние, стояла бледная Лукия, прижавшись к стене, чтобы не упасть. Незаметно смахнул слезу Давид Чобиток. Сказал тихо, робко:
— А может, отпустят его?
Чобиток прекрасно знал, что никто не отпустит дезертира. О том, что Лаврин вернулся и скрывается, узнал уже давно. Даже новые теплые портянки передал однажды Лаврину через бабушку Федору. Нет, суд жестоко карал людей, которые не желали защищать «веру, царя и отечество». Не помилуют Лаврина. Может, где-то уже веревку намыливает палач, чтобы лучше захлестнулась вокруг шеи...
Не умел врать Давид Чобиток, и как ни старался, а утешительных слов не находил. Так и ушел, не утешив ни бабушку Федору, ни Лукию. Это была бесконечно долгая, страшная ночь. Охала и переворачивалась с боку на бок старушка Федора. Вьюга кидала в окошко снежную пыль, ветер надрывался в дымоходе, гудел и лютовал. Вся хата содрогалась от ударов бури. Вдруг старуха Федора поднялась и спросила:
— Лукия! Ты слышишь, Лукия? Как они узнали? Кто выдал Лаврина, Лукия?
Лукия вся похолодела. Страшные слова услышала она. Кто выдал? Ужас сковал руки и ноги. Не могла шевельнуть языком. Она выдала... Она...
Перед глазами стоял отец Сидор и недавняя исповедь. Она рассказала ему о Лаврине. Она сама выдала!
Внутреннее непреодолимое напряжение с каждой секундой возрастало все больше и больше. Все тело было как натянутая струна. Вдруг Лукия почувствовала, как мелко-мелко задрожали кончики пальцев. Истерический клубок подкатил к горлу, и Лукия разрыдалась с такой силой, что все ее тело содрогалось, как в лихорадке.
Перепуганная насмерть, вскочила старуха Федора, дрожащими руками засветила коптилку и увидела, что лицо Лукии посинело, как у утопленника. Схватила кружку, плеснула воды на девушку. Рыдания перешли в неудержимый хохот. Судороги свели Лукию. Она извивалась, как змея, хохот сотрясал ее тело. Старушка Федора с ужасом накинула на голову девушки черный платок, упала на колени перед иконой...
Вдруг Лукия вскочила.
— Поп выдал! Поп выдал! — раздался ее дикий крик. Как безумная кидалась во все стороны, потом быстро оделась и метнулась к дверям.
— Куда ты? Лукия, ночь на дворе! Опомнись! — кинулась за ней старушка Федора.
Лукия рванула крючок на двери, выскочила в сени, а оттуда на двор. Буря сбивала ее с ног, метель залепляла глаза снегом, Девушка с растрепанными длинными волосами бежала улицей, увязала в снежных сугробах, падала, поднималась и снова бежала под бешеный посвист вьюги.
Неистово забарабанила она в дверь поповского дома. Отца Сидора разбудила испуганная служанка Хвеська. Он наскоро накинул на себя рясу и распорядился открыть дверь.
— Чего испугалась? Кто-то прибежал позвать причащать больного перед смертью, а ты...
Он не договорил и отшатнулся, увидев заснеженную Лукию.
— Свят, свят, свят! — осенил он ее торопливым широким крестом. Лукия стояла, схватившись рукой за сердце. Пурга забила ей дыхание.
