С грустными мыслями приехал в Водное Лука Тихонович. Лукия — дочь каторжницы. Как сказать об этом Олифёру Семеновичу, старухе Федоре? Да и Лукии ни к чему это знать...
В тот же вечер Лука Тихонович рассказал старикам о Лукии. Он побаивался, что в сердце старушки Федоры подсознательно закрадется предубеждение против девочки-приемыша. Опасался, что какую-то долю вины матери перенесут на дочь. Словно тяжкий груз свалился с его плеч, когда дед Олифёр сказал:
— Пускай бог ее простит. Должно быть, не по своей вине загубила душу человеческую. А Лукийке нашей говорить об этом не надо...
Слова «нашей Лукийке» приятно поразили Луку Тихоновича. В этой семье Лукия уже была «наша», своя, родная.
— Говорить никому не надо, —добавил через минуту Олифёр Семенович. — Пускай себе светит девочка, как огонек. Чтобы никакая сажа не осела у нее на сердце, чтобы никакие черные мысли ее не тревожили...
Но не прошло и двух дней, как Олифёр Семенович заметил, что у жены все из рук валится. Ложку возьмет — ложка падает, кочергу схватит— кочерга глухо стучит о желтый глинобитный пол.
— Э-э-э, Федора, — сказал дед Олифёр, — а что бы было, если бы ты живую щуку за хвост взяла? Удержала бы?
— Может, удержала бы, Олифёр.
— Куда там, Федора, ты сегодня ложку не удержишь. Все у тебя из рук ускользает, как вьюн.
— Кто-то спешит к нам, Олифёр.
Однако Олифёр Семенович был убежден: тут что-то другой- Что-то случилось. Федора никак не умеет скрывать свою досаду и волнения. Ее зеленый повойник с двумя маленькими рожками сбился на бок, из-под него выбился клок седых волос. Ее черный фартук мелькает то у печи, то возле посудного шкафчика, то, глядишь, уже во дворе около кучи сухого камыша.
В конце концов старушка Федора призналась своему мужу. Не удержалась она и разволновала Лукию, рассказав все о матери.
Олифёр Семенович потупил глаза. Исчезла в них живость, исчезли насмешливые огоньки.
— Нехорошо ты поступила, Федора, — тихо сказал он, — Растревожила сироту...
Старушка Федора быстро захлопала ресницами, всхлипнула. Но в это время раскрасневшаяся с мороза вошла Лукия. Поставила у дверей лопату (очищала навес от снега), запрыгала на одной ноге, обогревая дыханием замерзшие пальцы.
— Ну и мороз, мамочка! — весело сказала. — Каково сейчас в поле дядюшке Луке Тихоновичу. Ух, какой морозище!..
Дед Олифёр со старушкой Федорой переглянулись. Старушка вся просияла. Лукия была весела, как будто ее не волновало воспоминание о матери.
Собственно говоря, это было не совсем так. Лукию поразил рассказ старушки Федоры. Девочка до сих пор не знала, что ее мать сослали в Сибирь; потихоньку, чтобы никто не видел, даже поплакала под навесом.
Но в воображении остался былой родной образ матери, которая убаюкивала Лукию на коленях и пела ей песни.
Девочка нашла новую семью. Она так и звала старушку Федору — мама. Только Олифёра Семеновича не отваживалась звать отцом, величала дедом. Жизнь Лукии приобретала новое, значительное содержание. Она впервые ощутила счастье свободы. В этой семье она не была рабыней. Девочка с радостью помогала старушке Федоре по хозяйству. Она обедала вместе со всеми за одним столом, часто замечала, что и старики и Лаврин подсовывают ей наиболее вкусные куски.
Хозяйство было маленькое, крохотное — три курицы, петух, поросенок и кошка. Лукия носила корм поросенку, а долгими зимними вечерами училась прясть, вышивать. Старушка Федора удивлялась ее успехам. Вскоре девочка уже умела вышивать мережкой, обыкновенным и болгарским крестом и даже гладью.
У старушки Федоры была своя сокровенная мечта — приобрести корову. Что бы ни делала, куда бы ни шла она, кажется, об этом только и думала.
Она поверила свою тайну Лукии. Порой, кряхтя, подымала тяжелую крышку сундука, вытаскивала из потайного уголка расшитый платочек с деньгами. За всю свою жизнь старушка Федора успела собрать на покупку коровы двенадцать рублей. Эти деньги складывались копейка к копейке.
Лаврин знал об этой мечте матери. Знал и про деньги. Но он лишь задумчиво пощипывал верхнюю губу с молодыми усами и говаривал:
— Чем же кормить ее будем, мама? Корове сено нужно, ботва необходима. Эх, землицы бы, мама, хоть самую малость. Хотя бы еще с полдесятины. Вот тогда я бы...
