Чёрный ход вел в комнату, где день и ночь топились печи и стоял одуряющий запах теста и пряностей. За этими печами и огромным столом — дубовая столешница изрезана ножом, в щелях и порезах окаменело тесто, которое раскатывали поколения пекарей и подмастерий, — царствовали Кайса с младшей дочерью пекаря. В четыре руки девушки месили и разделывали тесто, готовили начинки, сбивали кремы. Через парадную дверь Такко входил лишь однажды, когда впервые заглянул сюда и увидел Кайсу, ставившую на прилавок корзины с горячим хлебом. Чёрным же ходом он пользовался почти каждый день.[3]
Сегодня Кайса управлялась за столом одна. Волосы были убраны под безукоризненно чистый чепец, раскрасневшиеся щеки выбелены мукой, мука забилась и в складки одежды, и под коротко остриженные ногти. Ловкие руки с ямочками на локтях двигались быстро и точно, как у Такко, когда тот плел тетиву или клеил перья. Кайса достала один за другим два противня с выпечкой, потянулась загрузить следующие и резко обернулась — как раз вовремя, чтобы огреть полотенцем по руке, потянувшейся за пирожком.
— С ума сошёл? Хозяйка всё считает! Хочешь, чтобы мне не заплатили?!
Такко с виноватым видом отодвинулся от стола, впрочем, не спуская глаз с пирогов. Кайса погрозила ему пальцем, отправила противни в печь и устало вздохнула.
— Ты закончил работу? — спросила она.
— Почти. Остались стрелы для охотника… забыл, как его зовут… И лук для дочки маркграфа. Сегодня вечером закончу. Ты видела её?
— Пару раз. Я думала, вечером ты проводишь меня в деревню.
— Давай завтра. Сегодня хочу доделать работу и поскорее получить деньги. Кто знает, сколько придётся на них жить… Едва ли в Дитмаровой лавке мне теперь продадут хоть одно перо.
— Если бы ты с самого начала нанялся к нему подмастерьем…
— Работать ради еды и подзатыльников? Нет уж, спасибо. Что-нибудь придумаю. Маркграф обещал хорошо заплатить. Видела бы ты его дочку! Тонкая и такая белая, как весенняя травинка…
Полные руки Кайсы ловко разделывали тесто, веснушчатые щёки раскраснелись даже под слоем муки. Такко загляделся на ямочки на её локтях и не мог понять, отчего девушка хмурилась.
— Приходи вечером, — сказал он, поднимаясь. Кайса кивнула, увернулась от объятий и помахала на прощание выпачканной в тесте рукой.
* * *
Вечером все трое собрались во дворе вдовы бондаря. От летней печи шёл жар, в хозяйском горшке кипел и булькал горох. Такко с Вереном в четыре руки кромсали капустный кочан. Кайса куталась в платок, время от времени поддразнивая горе-поваров.
— Ты рубишь капусту, как мясник мясо, — хихикнула она, глядя на Верена.
— Я и есть мясник, — свирепо отозвался молодой воин. Такко прыснул со смеху, не удержалась и Кайса.
— Верен поклялся с первого заработка купить барана и съесть его целиком, — сказал Такко, орудуя ножом. — Не его вина, что денег хватило только на капусту.
— Я слышал сегодня на базаре, будто старый Гест собирается везти мёд, — пропустив шутку мимо ушей, сказал Верен.
— Куда и когда? — оживился Такко.
— В Нижний Предел, — выдержав паузу, объявил Верен. — Большой город, где много работы и весёлая жизнь!
— Когда? — повторил вопрос Такко.
— Он до последнего таится, боится, как бы его не обогнали другие, но вроде как собирается выходить со дня на день.
— Отлично, — выдохнул Такко. — Завтра я отнесу стрелы охотнику и лук маркграфу, и мы развяжемся с Эсхеном!
— Этот, с позволения сказать, лук потянет хоть на пять фунтов[4]? Не лук, а лучинка…
— Ну… где-то так. Верен, я в жизни не видел таких девчонок! Кажется, что она вот-вот растает. Похожа на подснежник, такая же нежная и тонкая. Кожа… каждая жилка просвечивает… Страшно на неё смотреть!
— Некрасивая? — уточнил Верен, доставая горшок и ссыпая туда капусту.
— Красивая, очень. Но странная.
Друзья ещё какое-то время поговорили о предстоящем походе. Верен один раз был в Нижнем Пределе и не уставал сравнивать его с Эсхеном: мол, там и люди приветливее, и мясо дешевле, и на улицах грабят только так, поэтому охранники там нарасхват, и даже если до срока польют дожди и размоет дороги, можно спокойно зимовать — остаться без работы не грозит.
