У Махуа всегда был талант к распознаванию закономерностей и связей. Каждой смене концепции или открытию предшествовало чувство ожидания — словно ее подсознание заранее знало, что надвигается нечто новое. Но почему сейчас, ведь она давным-давно перестала активно работать? Чего ей ждать, кроме подтверждения смерти Рагху на Амазонке? Двадцать семь лет назад, навсегда переселившись на берега Мумбаи, она смотрела на западное море, ожидая его прибытия, вопреки всякой логике. В конце концов логика победила.
Чему ее научила старость, так это терпению. Озарение, если это оно, придет в свой черед. А сейчас, сегодня, она должна подготовиться к визиту журналиста, к реальности смерти Рагху. Как мы дошли до этого, старый друг, в наших жизнях, в истории?
История — не прямая линия. Это голос Рагху звучит в ее сознании, но она произносит эти слова вместе с ним, бредя назад к своему креслу. Дети спорят, достаточно ли созрела самая большая тыква — тыква обыкновенная. Махуа смотрит на западное море, откуда явился бы Рагху, если бы это произошло, и видит, как солнечный свет дробится ромбами на поверхности воды.
Прошлое — это палимпсест. Она представляет, как разворачивает его — поверхность гладкая, словно пергамент, но если провести по нему рукой, слова тускнеют и исчезают, а на их месте медленно проступают новые. Если прикоснуться к новым строкам, они тоже исчезнут и появится то, что лежит под ними. Что на последнем слое — если он существует? Она мечтает над второй чашкой чая в садовом кресле, не слыша детских голосов. Палимпсест. Лица, голоса, обрывки слов появляются и исчезают.
Когда Махуа росла в Дели — между стипендией, которая спасла ее из трущоб, и поступлением в университет, — она подхватила болезнь, которую теперь едва может вспомнить: лишь усталость, тревожные морщинки между бабушкиными бровями и запахи вареного риса и незнакомых трав. Тогда ей оставалось только лежать и в окно второго этажа смотреть на ветви старого мангового дерева. Оно росло в крохотном дворике, единственная зелень в квартале дешевых квартир, где в сезон дождей протекала крыша, а через тонкие стены можно было слышать ругань соседей. Однако в лиственных, воздушных древесных пространствах разыгрывались ежедневные маленькие драмы. Черный дронг прогнал ястреба и вернулся, прыгая по веткам и ероша перья. Цепочка муравьев проползла по коре, каждый с математической точностью преодолел крошечную канаву. Птичье гнездо с чудесными голубыми яйцами, а позже — вечно распахнутыми клювами птенцов. Охваченная лихорадкой, не способная мыслить ясно, Махуа отпускала себя и ползла вместе с муравьями, парила с ястребом. Это было бегство от болезни, бегство из тюрьмы — и, как она позже осознала, расширение собственного ограниченного я. Вернувшись домой с работы, ее двоюродная сестра, Калпана Ди, сажала Махуа, прислонив ее к себе, и вливала ей в рот рисовый отвар, пока бабушка ходила покупать овощи. Позже Махуа так и не набралась смелости спросить бабушку, что это была за болезнь; втайне это было одно из счастливейших воспоминаний ее детства.
Став взрослой, она практиковала это освобождение, это гиперосознание. Оно помогло изучать науки, потому что добавило новое измерение. Идя под дождем, она представляла капли, которые сливались высоко в облаках и падали, все быстрее и быстрее, пока аэродинамическое сопротивление не сводило ускорение к нулю. Она представляла, как вращаются круглые капли, сформированные поверхностным натяжением и силой тяжести, маленькие водяные мешочки, разбивающиеся о бетонные крыши лабораторных зданий и оставляющие круглые подписи, кольца дочерних капель. Представляла, что находится там, на влажных облачных высотах, что падает, отражая свет, сопротивляясь ветру, нагруженная бактериями, которые путешествуют вместе с облаками. Из этих размышлений ее вырывала капля, падавшая на макушку или на руку, и она возвращалась в свое тело, посмеиваясь своему родству с водой, с облаками. Это был странный способ существования. Она не могла объяснить его своим амбициозным, гнавшимся за оценками однокурсникам, которые насмехались над всем, в чем была хотя бы частичка поэзии.
