Не двигаясь с места, пан Ян стал поднимать и опускать правую руку, проверяя, не сломано ли плечо. Было очень больно, но он мог свободно двигать рукой. По спине пробегал озноб; в страшном возбуждении Радусский судорожно сжимал в руке револьвер. Поглядывая по сторонам, он быстрыми шагами направился к городу и вскоре очутился в аллее. Ветер печально шумел в ветвях. Радусскому подумалось вдруг, не сон ли все это, но острая боль в ключице и негнущиеся пальцы убедительно доказывали, что это явь.
Он остановился под одним из деревьев и прижался спиной к стволу. Руки его бессильно повисли, голова упала на грудь. Все в нем странно онемело, горло сжалось, будто сдавленное снова рукой грабителя, и из стесненной груди вырвался стон, а в мозгу, невольно, безотчетно, как набегает слеза, всплыла мысль:
«Так‑то ты меня встретила?..»
Потом он побрел дальше и очутился в предместье. На улицах не было ни души, но в домах еще не спали. За заборами и ставнями тут и там горели огни. На кривую уличку, ведшую в центр города, падали полосы света, освещая многочисленные следы колес, избороздившие глубокую грязь. Справа жался к домам узенький тротуарчик из мелкого щебня. В некоторых местах, около сточных канав, под заборами, там, где стояла просто непролазная грязь, пешеходная дорожка пропадала совсем, как бы уступая свирепому натиску обрушившейся на нее стихии. Все же и тут были своего рода тропинки, сложная система зигзагов и петель, которая весьма облегчала путешествие, позволяя пройти по улице, не промочив ног. Восстановив в памяти эти коммуникации, Радусский выбрался на главную улицу.
Первое чарующее впечатление от родного города уже изгладилось. Из темных переулков и с отдаленных площадей, дремавших во мраке под охраной трех — четырех фонарей, надвигались тени прошлого. Из ворот и черных щелей, из‑за вывесок, табличек и очертаний домов, еле видных в тусклом свете фонарей, выплывали картины детства, а за ними вставали призраки прошедших дней, полных забот и опасений, разочарований и несбывшихся надежд. Все то, что за годы отсутствия стерлось в памяти так же бесследно, как боль, пережитая в младенчестве, когда прорезываются первые зубы, ожило и заслонило новые замыслы и впечатления. Город предстал теперь перед Радусским не в том волшебном покрове, в каком он увидел его в счастливую минуту возвращения, и даже не в своем реальном обличии, но как цепь давно забытых образов. Он шел по пустынным улицам, и плечо у него мучительно ныло, а в ушах все еще звучали два револьверных выстрела. Перед глазами в ночном мраке развивали свой ветхий свиток угасшие мертвые чувства, давно выброшенные из сердца и как бы чужие.
Он сам не заметил, как очутился на другом конце города, расположенном несколько выше. Там к двум длинным улицам примыкало обширное предместье Каменка. Оно образовало как бы самостоятельный городок, сливавшийся с Лжавцем. Последние домики Каменки граничили с безыменной деревушкой, в центре которой высилась усадьба, замечательная тем, что владелец сдавал ее внаем лжавецким чиновникам и навозную жижу из овчарни спускал прямо на шоссе, служившее горожанам местом для прогулок. Камёнку населял преимущественно беднейший мастеровой люд, евреи, располагавшие весьма скудными средствами к существованию, и всякая безыменная деклассированная голытьба. Та часть Каменки, которая граничила с усадьбой, представляла собой маленький Уайтчепел[4]; ее справедливо осыпали проклятиями обладатели движимой собственности, которую можно было уворовать, особенно жители усадьбы с навозным ручьем. Вправо и влево от шоссе, пересекавшего эту обитель нищеты, на задворках, между ветхими плетнями и хлевушками, тянулись маленькие тупички. Над скопищем беспорядочно разбросанных деревянных строений поднимались два красных кирпичных дома и с надменной своей высоты заливали светом соседние крыши.
Эту часть города Радусский знал хуже и поэтому охотно направился туда. В свое время он редко бывал в Камёнке, так как жил на противоположном конце города, все же он смутно помнил это предместье, а когда‑то знавал и в лицо и понаслышке многих населявших его сапожников. Сейчас он шел посредине дороги, останавливаясь по временам, раздумывая, припоминая и затем снова пускаясь в путь. Наконец он остановился в одном из грязных закоулков, в конце которого стоял деревянный дом с крылечком, напоминавший ветхий домишко захудалой усадьбы. Рядом погруженный во мрак чернел другой домик. В первом по обе стороны крыльца окна светились. В двух окнах чуть побольше слабо мерцал ночник.
