– Штука в том, – произнесла Челси, – что личные отношения требуют усилий. Нужно хотеть, чтобы стараться, понимаешь? Я чуть наизнанку не вывернулась ради нас с тобой, вкалывала как проклятая, а тебе словно все безразлично…
Ей казалось, что она открыла мне Америку. Будто я не знал, к чему идет дело, потому что молчал. Но я, пожалуй, раньше нее все понял и ничего не говорил, боясь дать ей повод.
Мне было тошно.
– Ты мне небезразлична, – выдавил я.
– Насколько тебе вообще что-то небезразлично, – признала она. – Но ты… я хочу сказать, временами все в порядке, Лебедь. Иногда с тобой так здорово! Но стоит нашим отношениям самую малость углубиться, как ты отступаешь и оставляешь тело на милость своего… боевого робота. Я больше не могу это терпеть.
Я не сводил глаз с бабочки на ее запястье. Радужные крылышки лениво подрагивали и складывались. Мне стало любопытно, сколько у нее таких татуировок? Я видел пять, на разных частях тела, хотя одновременно больше одной не появлялось. Подумывал спросить, но сейчас момент был неподходящий.
– Временами ты бываешь таким… жестоким, – говорила она. – Я понимаю, это не со зла, но… не знаю. Может, я для тебя лишь предохранительный клапан, пар спускать. Может, тебе приходится так глубоко уходить в работу, что все накапливается, и нужна груша для битья. Может, поэтому ты все это говоришь.
Теперь она ждала от меня ответа.
– Я был с тобой честен, – ответил я.
– Да. Патологически. Ты хоть одну дурную мысль оставил при себе? – Ее голос дрожал, но глаза – хотя бы сейчас! – остались сухими. – Пожалуй, я виновата не меньше твоего, даже больше. Я со дня нашей встречи понимала, что ты… отстраненный. Наверное, в глубине души изначально знала, что этим все кончится.
– Тогда какой смысл было стараться? Если знала, что мы просто так разойдемся?
– Ох, Лебедь! Разве ты сам не твердишь, что все рано или поздно рушится? Разве не ты говорил, что все проходит?
Мои отец и мать удержались. По крайней мере дольше, чем мы.
Я нахмурился, поражаясь, как позволил этой мысли забрести ко мне в голову.
Челси сочла мое молчание обидным.
– Наверное… я думала, что смогу помочь, понимаешь? Исправить то, что тебя сделало таким… озлобленным.
Бабочка начала гаснуть. Такого никогда прежде не случалось.
– Ты понимаешь, что я хочу сказать? – спросила она.
– Ага. Что я с заскоками, псих, по сути.
– Сири, ты даже от корректировки отказался, когда я предлагала. Ты так боишься, что тобой начнут управлять, шарахаешься от базовых каскадов. Ты единственный из известных мне людей, которого действительно можно назвать неисправимым. Не знаю… Может, этим стоит гордиться.
Я приоткрыл рот – и захлопнул его.
Челси грустно улыбнулась:
– Что, Сири, ничего? Совсем нет слов? Было время, когда ты всегда точно знал, что сказать, – ей вспомнилась ранняя версия меня. – А теперь я гадаю, был ли ты хоть раз серьезен.
– Ты ко мне несправедлива.
– Да, – она поджала губы. – Ты прав. Я вовсе не это хотела сказать. Пожалуй, дело не в том, что твои слова – неправда. Скорее, ты просто не понимаешь их смысла.
Крылья потеряли цвет, и бабочка превратилась в хрупкий, почти неподвижный карандашный рисунок.
– Я согласен, – проговорил я. – Я сделаю корректировку. Если для тебя это так важно. Прямо сейчас!
– Поздно, Сири. С меня хватит.
Может, она хотела, чтобы я ее окликнул? Все эти неслышные вопросительные знаки и многозначительные паузы. Вероятно, она давала мне возможность оправдаться, вымолить еще один шанс. Искала причины передумать.
Я мог попытаться, сказать: «Не надо! Прошу, умоляю. Я не хотел тебя прогнать, лишь чуточку, на безопасное расстояние. Пожалуйста! За тридцать долгих лет я не чувствовал себя ничтожеством только рядом с тобой».
Но, когда я поднял глаза, бабочки уже не было. Как и Челси. Она ушла, забрав с собой груз сомнений и чувства вины за то, что довела меня. По-прежнему думала, что в нашей несовместимости никто не виноват, а она старалась, как могла. И что даже я старался, согбенный прискорбными тяготами психологических проблем. Она ушла… Может, даже не корила меня. Я же так и не понял, кто из нас принял окончательное решение.
