* * *
Имея очи, не видите.
Иисус Назарянин[52]
«Не знаю, что надо чувствовать», – подумал я. Он был добрым, достойным человеком. Хорошо ко мне относился, даже когда не знал, что я его слышу. Мы познакомились недавно, нельзя сказать чтобы особенно сдружились, и все же… Я должен был тосковать по нему. Скорбеть.
Мне следовало чувствовать нечто большее, чем тошнотворный, обессиливающий страх оказаться следующим.
Сарасти не тратил время попусту. Свежеоттаявший дублер Шпинделя встретил нас, когда мы вышли из люка. От него несло никотином. Регидратация еще не завершилась – на бедрах нового биолога колыхались мешки с физраствором, – но смягчить жесткие черты его лица она не сможет. При каждом движении слышался хруст суставов.
Он посмотрел сквозь меня и принял тело.
– Сьюзен… Мишель, я…
Банда отвернулась.
Он прокашлялся и стал натягивать на тело мешок-кондом.
– Сарасти вызывает всех в вертушку.
– Мы светимся, – напомнила Бейтс.
Даже прервав вылазку до срока, мы набрали летальную дозу зивертов. Слабая тошнота уже покалывала в горле.
– Потом дезактивируем, – один взмах руки – и Шпинделя скрыл маслянисто-серый саван. – Ты, – он обернулся ко мне, ткнул пальцем в прожженные дыры в комбинезоне. – Со мной.
Роберт Каннингем, еще один архетип. Темные волосы, впалые щеки, челюсть можно использовать в качестве линейки. Он был спокойнее своего предшественника и жестче. Если Шпинделя дергали тики и спазмы, будто от электрического разряда, лицо Каннингема обладало выразительностью восковой маски. Комплекс, управляющий мимическими мышцами, забрили в другую армию. Даже судороги, сотрясавшие его тело, сглаживал никотин, который биолог впитывал на каждом втором вдохе.
Сейчас у него не было сигареты. Только мертвое тело неудачливого коллеги и свежеоттаявшая неприязнь к бортовому синтету. Пальцы биолога дрожали.
Бейтс и Банда поднимались по хребту молча. Мы с Каннингемом ползли следом, направляя труп Шпинделя. После напоминания у меня снова заболели нога и бок. Хотя помочь мне Роберт ничем не мог: лучи прижгли плоть, а если бы задели какой-то жизненно важный орган, я бы уже умер.
У люка нам пришлось выстроиться цепочкой: первым Шпиндель, в ногах у него – Каннингем. К тому времени, как в вертушку пробрался я, Бейтс и Банда уже спустились на палубу и заняли свои обычные места. С дальнего конца стола на них взирал Сарасти, во плоти.
Он снял очки. С того угла, где стоял я, приглушенный белый свет смывал блеск из его глаз. Если не приглядываться внимательно, их почти можно было принять за человеческие.
Медотсек к моему прибытию затормозили. Каннингем ткнул пальцем в сторону диагностической кушетки на участке застывшего пола, служившего нам лазаретом. Я подплыл туда и пристегнулся. В двух метрах от нас, за проросшими из палубы перилами высотой до пояса, катилась мимо основная часть вертушки. Бейтс, Банда и Сарасти кружились передо мной, точно грузики на леске.
Чтобы их слышать, я подключился к КонСенсусу. Говорила Джеймс, тихо и без выражения:
– Я заметила новый узор среди постоянных форм. Где-то в решетке. Он походил на сигнал. Чем дальше я уходила по коридору, тем сильнее он становился. Я пошла за ним и отключилась. Больше ничего не помню до нашего возвращения. Мишель мне рассказала, что случилось. Насколько могла. Это все, что я знаю. Извините.
В ста градусах дуги от меня, в зоне невесомости Каннингем укладывал своего предшественника в саркофаг, выполняющий иные функции, нежели стоявшие ближе к носу корабля. Я сразу задумался, начнет ли машина вскрытие прямо во время разбора полетов. И услышим ли мы при этом какие-то звуки.
– Саша… – сказал Сарасти.
– Ага, – отозвался голос с фирменной Сашиной растяжкой. – Я висела на шее у Мамочки. Когда та вырубилась, я оглохла и ослепла на фиг. Пыталась встать к рулю, но что-то мне мешало. Мишель, должно быть. Не подумала бы, что у нее сил хватит. Я даже не видела ничего.
– Но вы не теряете сознания.
– Сколько мне помнится, я все время была в себе. Но в полной темноте.
– Обоняние? Осязание?
– Когда Мишель обоссалась в скафе, я почувствовала. И только.
