«Ромашка» посмотрел на судью, не понимая замечания.
— Ну да, взял… — согласился он.
— Куда же вы ее дели?
— Так выпил… — удивился «Ромашка».
— С утра? — в свою очередь удивился судья.
— Ну да! — еще больше удивился «Ромашка», не понимая, чего тут можно не понять.
— Дальше, — попросил судья.
— Я, значит, сижу, а он подошел, сел рядом со мной и спихнул. Вот так. — «Ромашка» дернул бедром. — Я упал в грязь.
«Ромашка» замолчал обиженно, углубляясь в прошлое унижение.
— Ну а дальше?
— Я пошел домой. Взял нож. Высунулся в окно и позвал: «Коль…» Он пошел ко мне. Я встал за дверями. Он постучал. Я открыл и сунул в него нож. Он ухватился за живот и пошел обратно. И сел на лавку. А потом лег на лавку.
«Ромашка» замолчал.
— А потом? — спросил судья.
— А потом помер, — ответил «Ромашка», подняв брови.
Медицинская экспертиза показала, что нож попал в крупную артерию и потерпевший умер в течение десяти минут от внутреннего кровотечения.
— Вы хотели его убить или это получилось случайно? — спросил судья.
— Конечно, хотел. — «Ромашка» нервно дернул лицом.
— Может быть, вы хотели его только напугать? — мягко, но настойчиво спросила женщина-заседатель, как бы наводя «Ромашку» на нужный ответ.
Если бы «Ромашка» публично раскаялся и сказал, что не хотел убийства, что все получилось случайно, он судился бы по другой статье и получил другие сроки.
— Нет! — отрезал «Ромашка». — Я б его все равно убил!
— Почему? — спросил судья.
— Он меня третировал.
Чувствовалось, что слово «третировал» «Ромашка» приготовил заранее.
Зал зашумел, заволновался, как рожь на ветру. Это был ропот подтверждения. Да, «Березка» третировал «Ромашку», и тот убил его потому, что не видел для себя иного выхода. Драться с ним он не мог — слишком слаб. Спорить тоже не мог — слишком глуп. Избегать — не получалось, деревня состояла из одной улицы. Он мог его только уничтожить.
— Садитесь, — сказал судья.
«Ромашка» сел, и над залом нависли его волнение, беспомощность и ненависть к умершему. Даже сейчас, за гробом.
Судья приступил к допросу «Березкиной» жены. Вернее, вдовы.
Поднялась молодая рослая женщина Тоня, с гладкой темноволосой головой и большими прекрасными глазами. Инна подумала, что, если ее одеть, она была бы уместна в любом обществе.
— Ваш муж был пьяница? — спросил судья.
— Пил, — ответила Тоня.
— А это правда, что в пьяном виде он выгонял вас босиком на снег?
— Было, — с неудовольствием ответила Тоня. — Ну и что?
То обстоятельство, что ее муж пил и дрался, не было достаточной причиной, чтобы его убили. А судья, как ей казалось, спрашивал таким образом, будто хотел скомпрометировать умершего. Дескать, невелика потеря.
— Обвиняемый ходил к вам в дом?
— Заходил иногда.
— Зачем?
Судья хотел исключить или, наоборот, обнаружить любовный треугольник. Поискать причину убийства в ревности.
— Не помню.
Она действительно не помнила, зачем один заходил к другому. Может быть, поговорить об общем деле, все-таки они были коллеги. Истопники. Но скорее всего — за деньгами на бутылку.
— Когда он к вам приходил, вы с ним разговаривали?
— Может, и разговаривала. А что?
Тоня не понимала, какое это имело отношение к делу: приходил или не приходил, разговаривала или не разговаривала?
Судья посмотрел на статную, почти прекрасную Тоню, на «Ромашку» — и не смог объединить их даже подозрением.
— Вы хотите подсудимому высшей меры? — спросил судья.
— Как суд решит, так пусть и будет, — ответила Тоня, и ее глаза впервые наполнились слезами.
Она не хотела мстить, но не могла и простить.
— Озорной был… — шепнула Инне сидящая рядом старуха. — Что с его ишло…
Сочувствие старухи принадлежало «Ромашке», потому что «Ромашка» был слабый, почти ущербный. И потому, что «Березку» жалеть было поздно.
Инна внимательно поглядела на старуху и вдруг представила себе «Березку» — озорного и двухметрового, не знающего, куда девать свои двадцать девять лет и два метра. Ему было тесно на этой улице, с «шестеркой» в конце улицы и лавкой перед «шестеркой». На этой лавке разыгрывались все деревенские празднества и драмы. И умер на этой лавке.
— Садитесь, — разрешил судья.
