Любовь на небе рождена
Аллаха властью всеблагою,
И нам, как ангелам, дана
Святая искра. Над землею
Поднять желания свои
Мы можем с помощью любви.
В молитве ввысь мы воспаряем,
В любви – мы небо приближаем
К земле…
(Перевод С. Ильина)
По-прежнему пребывая в состоянии волнения и недоумения, Байрон, скорее всего, 11 сентября отбыл в Сикс-Майл-Боттом. Можно только предполагать, что там произошло. Рассказал ли Байрон Августе об опасностях, подстерегающих их, если они вдвоем отправятся за границу? Или, может, она начала испытывать угрызения совести и хотела забыть все, что между ними произошло? Нечто подобное можно предположить исходя из того, что уже 13-го числа Байрон оставил ее и направился в Кембридж, где вечером вместе со Скроупом Дэвисом выпил шесть бутылок вина. Очевидно, что он искал забвения, потому что сразу же по прибытии в Лондон написал Джону Меррею: «Будьте так любезны и узнайте о каком-нибудь корабле с охраной, который берет пассажиров… Со мной едут друг и трое слуг. Мы отправляемся в Гибралтар, на Майорку или Зант».
Вскоре после этого Байрон принял приглашение своего друга Уэддерберна Уэбстера навестить его в Эстон-Холле недалеко от Ротерхэма. Оттуда 21 сентября он прислал леди Мельбурн описание этой нелепой семьи: «Ощущая беспокойство и нетерпение в городе, я с радостью принял это приглашение… Тут очень тихо и мило, и дети не шумят… [Уэбстер] прочел мне целую лекцию о добродетелях своей супруги, заключив, что по моральным качествам она близка к Христу!» Байрон смеялся до тех пор, пока Уэбстер не рассердился.
Если леди Мельбурн надеялась, что ее протеже позабудет о своей греховной привязанности, увлекшись леди Фрэнсис Уэбстер, то ее ожидало разочарование, потому что три дня спустя Байрон опять вернулся к Августе. Он написал леди Мельбурн: «Я пытался изо всех сил одержать победу над этим демоном, но безуспешно, потому что оружие, действенное прежде, подвело меня на этот раз. Я имею в виду, перенести весь пыл любовного увлечения на другую женщину. И вот что из этого вышло, вы теперь знаете». Под влиянием сиюминутного настроения Байрон составил новое завещание, по которому половина его состояния должна была перейти к его кузену и наследнику Джорджу Энсону Байрону, а другая половина – к Августе.
В Лондоне Байрона уже ждало письмо от Аннабеллы Милбэнк. Она была разочарована, услышав от него, что «цель жизни – чувство». Это было слишком по-байроновски. Он был по-прежнему очарован странной умной девушкой, но желал изменять себе только для того, чтобы заслужить ее одобрение. «Вам не нравятся мои «мятежные» теории – было бы жаль, если бы они вам нравились, и тем не менее я не могу быть бездеятельным». После этого Байрон обратился к «ужасному» предмету, в пренебрежении к которому его обвиняла Аннабелла, – к религии. Он больше не желал молчать на эту тему: «Я воспитывался в Шотландии среди кальвинистов, что навсегда отвратило меня от этого вероисповедания… Если в настоящее время я не имею безоговорочной веры в традиции и законы какой-либо человеческой религии, то надеюсь, что это проистекает не от недостатка веры в Создателя, но в создание…»
Теперь Байрон показывал письма Аннабеллы леди Мельбурн, которая не видела в них надежды на брак, потому в его рассказе о самообмане Аннабеллы не сквозило и намека на романтическое чувство. Байрон писал: «Послания вашего математика (обозначать ее просто А. теперь двусмысленно)[14] продолжают приходить. Последнее заканчивается выражением желания, что об этом не узнает никто, кроме папы и мамы. Почему вы не должны знать, кажется мне нелепым, но теперь об этом уже поздно спрашивать…»
Байрон собирался вернуться в Эстон в тайной надежде, что к нему присоединится и Августа, о чем он, естественно, не написал леди Мельбурн. Он продолжал рассказывать о смехотворном Уэбстере, который написал, что графиня, являющаяся предметом его желания, «неумолима».
«Какой счастливчик! Находит удовольствие в трудностях». Что касается леди Фрэнсис, то «она, очевидно, ожидает нападения и готовит блестящую защиту. Моя репутация повесы достигла Эстона, и мое беспечное и тихое поведение так ее изумило, что она посчитала себя уродливой или меня слепым, если не хуже».
