19 апреля Байрон заметил новую трещину в отношениях с леди Оксфорд. «Сейчас мы несколько смущены, – говорил он леди Мельбурн, – и все из-за события, которое никак не входило в мои планы; что это за событие, пусть вам подскажет ваше воображение…» Логично предположить, что в семействе леди Оксфорд ожидалось пополнение, но, поскольку больше об этом не упоминалось, тревога, видимо, оказалась ложной.
Молчание Каролины длилось недолго. Она снова начала требовать портретов, писем и брелоков. Байрон писал леди Мельбурн: «…я не стану описывать, огорчая вас, все отвращение и ужас, которые вызывает во мне ее поведение». Подаренное Каролиной кольцо он отдал леди Шарлотте Харли, дочери леди Оксфорд, «которую я бы любил вечно, если бы ей всегда было одиннадцать лет, и на которой я, возможно, женюсь, когда она вырастет и приобретет все необходимые дурные привычки, чтобы стать современной женой».
В конце апреля Байрон вернулся в Лондон. 29-го числа он сообщил Каролине о своем согласии встретиться, поскольку леди Оксфорд отменила свой запрет. Однако в письме не содержалось надежды на примирение. «Ты пишешь, что погубишь меня. Благодарю, но я сам уже сделал это. Ты говоришь, что уничтожишь меня, возможно, этим ты только окажешь мне услугу». Байрон не оставил замечаний об этой встрече. Вероятно, он хотел все поскорее забыть, потому что смягчился и выказал по отношению к Каролине жалость и снисхождение. Каролина, ошибочно принявшая жалость Байрона за любовь, позднее говорила Медвину: «Наша встреча была совсем не такой, какой он ее описывает: он просил меня простить его, жалел меня и плакал».
Пока леди Мельбурн жила в поместье, Байрон снова встретился со своими старыми друзьями. Он часто виделся с Роджерсом и Муром. Последний познакомил его с Ли Хантом, который стал настоящим мучеником либерального движения в результате отбытия заключения в тюрьме графства Суррей за клевету на принца-регента. Хант был поражен искренней добротой известного поэта-аристократа: Байрон принес ему книги, необходимые для работы над «Историей Римини», над которой Хант работал в украшенной цветами камере тюрьмы. Позднее Хант признался: «Оказалось, я уважаю лордов больше, чем мог бы предположить». Он воображал, что при помощи своей благоразумной жены Марианны, «добропорядочной матери семейства», сумеет исправить Байрона.
Однако на самом деле Байрон не обращал на Ханта особенного внимания. Он был слишком поглощен своими делами и друзьями. Хобхаус отправился в длительное путешествие за границу. Байрон писал леди Мельбурн: «…он самый старший и самый верный мой друг, и, расставшись с ним, я потерял «наставника, философа и друга», которого не могу и не хочу никем заменить». Без руководства Хобхауса Байрон стал беспомощным перед лицом своих собственных слабостей. Он сознавал, что единственным выходом будет бежать от опутывавших его неприятностей. Несмотря ни на что, встреча с Каролиной расстроила его. Байрон видел ее уловки, но не мог заставить себя ответить ей тем же и не знал, что ждет его, если он покинет Англию. Ситуация усугубилась еще и тем, что он вновь встретил мисс Милбэнк, единственную девушку, которая ответила ему отказом. Позднее в своем «Самоописании» она признавалась: «Я была взволнована встречей с ним и первая предложила ему руку. Пожимая ее, он побледнел. Возможно, тогда я бессознательно ответила на его прежнее предложение».
27 мая леди Оксфорд вернулась в Лондон. Возможно, именно она побудила Байрона 1 июня выступить в палате лордов и представить прошение майора Джона Картрайта на право сбора подписей в пользу парламентских реформ. Радикал Картрайт, являющийся настоящим проклятием для тори и умеренных вигов, собирал подписи в пользу этих реформ, но сталкивался с препятствиями, как сказал Байрон в своей речи, «со стороны оскорбленных гражданских и действующих незаконно военных властей». Сейчас трудно понять, насколько радикальной была речь Байрона, если не иметь в виду периоды политического помешательства в нашей недавней истории, когда одному смелому человеку приходилось выступать против всеобщих страхов и предрассудков, защищая конституционное право на свободу слова. Единственным защитником Байрона стал отверженный граф Стэнхоуп, от которого отреклись обе партии за его якобинские взгляды. Само осознание того, что, подобно Стэнхоупу, он сжег за собой все мосты в парламентской карьере, подвигнуло Байрона на свободное высказывание своего мнения, чего не мог бы себе позволить осторожный политик. Байрон называл свою речь «лебединой песней» в парламенте и прощанием с общественной карьерой, о которой так долго мечтал.
