Но Байрон вновь проснулся и продолжал говорить с окружавшими его людьми то впадая в безумие, то спокойно. «Я хотел пойти к нему, – писал Гамба, – но не мог решиться. Мистер Пэрри пошел, и Байрон узнал его, пожал ему руку и пытался выразить свои последние пожелания. Он называл какие-то имена и суммы денег, говорил иногда по-английски, иногда по-итальянски. Я понял, что он сказал: «Бедная Греция! Бедный город! Мои бедные слуги!», а также: «Почему я не понял этого раньше?» и «Мой час настал, я не боюсь смерти, но почему я не поехал на родину прежде, чем вернуться сюда?». Как-то он сказал: «Есть в этом мире нечто дорогое для меня (Iо lascio qualche cosa di саго nel mondo), иначе мне было бы не жаль умереть!»[37]
Когда Байрон понял, что врачи бессильны помочь ему, он очень рассердился на них. Но, растроганный слезами Флетчера, он, по словам Хобхауса, «взял его руку и начал ласково говорить с ним, сказал, что ему жаль, что он не оставил ему ничего в своем завещании, но мистер Хобхаус будет его другом и позаботится о том, чтобы он ни в чем не нуждался. Он стал беспокоиться о своем любимом лакее Тите и греческом паже Луке, но Флетчер просил его подумать о более важных вещах». Очевидно, Байрон успел позаботиться о Лукасе, дав ему чек на три тысячи долларов, который он прежде даровал городу Миссолонги, но, по опыту зная, что эти деньги будет нелегко получить, приказал, чтобы Лукасу выдали мешок с долларами Марии Терезы, который он обычно хранил в своей комнате.
Байрон попытался передать Флетчеру свои последние пожелания: «Моя бедная милая дочь! Моя дорогая Ада! Боже мой, если бы я только мог увидеть ее… Передай ей мое благословение, а также моей дорогой сестре Августе и ее детям. Иди к леди Байрон и расскажи ей все, вы с ней друзья». Его голос стал тише, и он начал шептать что-то, чего Флетчер не смог разобрать, но потом Байрон снова заговорил громко: «Флетчер, если ты не выполнишь моей воли, я буду преследовать тебя после смерти».
После этого у Байрона начался бред, и в редкие минуты, когда его разум не блуждал, он отдавал последние приказы Флетчеру, который не мог понять из них ни слова. Неудивительно, что силы быстро оставляли Байрона. Кроме кровопускания врачи дали ему еще слабительного, на этот раз из «александрийского листа, трех унций горькой соли и трех унций касторового масла». Около шести вечера Байрон ненадолго встал, чтобы облегчиться, а вернувшись в постель, сказал: «Чертовы врачи так выжали меня, что я еле стою».
И после этого Байрон больше уже не вставал. Около шести часов вечера в воскресенье 18 апреля Флетчер услышал, как он произнес: «А теперь я усну», лег на спину и закрыл глаза. Это были его последние слова, и он почти не двигался. Теперь Байрон был во власти врачей, и они вновь поставили пиявок ему на виски. Всю ночь из и без того обескровленных вен текла кровь.
Незадолго до того как Байрон впал в беспамятство, из Англии пришли письма от Хобхауса и Киннэрда с самыми обнадеживающими известиями. Хобхаус писал: «Киннэрд подтвердил, что твои денежные дела идут успешно, у тебя появился значительный капитал, и, если ты поправишься, думаю, тебе больше нечего будет желать на земле. Твои теперешние дела, несомненно, самые славные из всех человеческих дел. Вчера Кэмпбелл сказал мне, что завидует тому, что ты делаешь, – и ты можешь ему верить, потому что он очень завистливый человек, – даже больше, чем лавровому венку твоей славы».
Но зависть уже не могла коснуться Байрона. В течение следующих суток он не приходил в сознание. Тита и Флетчер дежурили у постели. В шесть часов вечера 19 апреля (Пасхальный понедельник. – Л.М.) Флетчер записал: «Я видел, как мой господин открыл глаза, а затем тут же закрыл, но на его лице не было видно признаков страдания, и он не пошевелился. «О боже! – воскликнул я. – Боюсь, его светлость скончался». Врачи пощупали пульс и подтвердили: «Вы правы, он скончался».
Вечером в понедельник Пэрри записал: «В тот самый час, когда скончался лорд Байрон, разразилась самая ужасная гроза, которую я когда-либо видел. Страшно сверкала молния. Греки, суеверный народ, верят, что такое случается, когда умирает великий человек. Они воскликнули: «Великий человек умер!» Этот шторм мог бы растрогать самого Байрона. Его дух мог обрадовать вид суетящихся врачей и рыдающих слуг у постели, изображающих сцену, достойную «Дон Жуана». Однако горе не было притворным. У этих слуг никогда не было лучшего господина, и они никогда не нашли бы никого добрее и щедрее. Флетчер, служивший Байрону дольше других, оплакивал его смерть сильнее, чем может показаться из его письма сестре Байрона. Слуга-негр, секретарь Байрона Лега Замбелли и Тита Фальсиери были безутешны. Тита, который был любимцем Байрона и в последние дни почти не оставлял его, писал своим родителям: «Со слезами на глазах я пишу о смерти моего доброго господина и второго отца».
