Неудивительно, что Байрон обиделся на замечание Хобхауса о «Дон Жуане». «Мистер Хобхаус снова говорит о приличиях, – писал он Меррею, – в поэме нет ничего непристойного. Если он хочет непристойностей, то пусть почитает Свифта, своего кумира…» Но в письме к Меррею в ответ на просьбу избегать всяческих «неприличных намеков» Байрон перестал делать вид, что его поэма высоконравственна, и заявил: «…это напоминает мне о ссоре Джорджа Лэма со Скроупом Дэвисом в Кембридже. «Сэр, сказал Джордж, – он намекнул на то, что я незаконнорожденный». «Да, – ответил Скроуп, – я назвал его чертовым ублюдком». Предположение, недалекое от истины».
Тяготясь разлукой с Терезой и ее молчанием, Байрон до 1 июня откладывал свой отъезд в Равенну. В смятении он покинул город-остров и отправился туда, куда его звала двойственная натура: смесь слабости и верности. Перед отъездом он написал еще один набросок стихотворения «Стансы к реке По». Последние строки выразили борьбу его чувств:
Горячий южный пыл – в моей крови.
И вот, не исцелясь от прежней боли,
Я снова раб, послушный раб любви,
И снова стражду – у тебя в неволе.
(Перевод А. Ибрагимова)
Можно сказать, что Байрон был одним из самых постоянных людей. Какое-то чувство удерживало его от того, чтобы отказаться от данных обязательств. И его удивляло, насколько сильна «первая страсть» («худшая из страстей?»).
Байрон задержался в Ферраре, где увидел надписи на памятниках на кладбище Кертоза, вернувшие его в дни написания «Чайльд Гарольда»:
Martini Luigi
Implora расе;
и
Lucrezia Picini
Implora eterna quiete,
что в переводе с итальянского означает: «Вечный мир покоящимся здесь жителям Феррары».
«И это все, – писал Байрон Хоппнеру. – Но кажется, что эти несколько слов охватывают все, что может быть сказано. А на итальянском они звучат как музыка».
В Болонье мрачное настроение вновь посетило Байрона после того, как он побывал на красивом городском кладбище. Хотя там не было надписей, так поразивших его в Ферраре, он нашел «хранителя, напомнившего мне могильщика из «Гамлета». А затем, повинуясь нахлынувшему чувству, он отправился в Равенну. 10 июня он въехал в город в тяжелом наполеоновском экипаже во время праздника тела Христова и вызвал оживление в захудалой гостинице с впечатляющим названием «Альберго империале» на Виади-Порта-Сизи, в нескольких шагах от могилы Данте.
У Байрона было письмо к графу Альборгетти, секретарю папского легата, которое он тут же и отправил и вечером получил приглашение в театр, в ложу графа. Когда Альборгетти сообщил ему, что графиня Гвичьоли при смерти, Байрон не смог сдерживать свои чувства и выдал себя, воскликнув, что надеется не пережить ее. Затем в ложу вошел граф Гвичьоли и сообщил более приятные новости. Той ночью, раскаиваясь, что сомневался в ее любви и преданности, Байрон написал Терезе пылкое письмо: «Моя прекрасная любовь, поверь, что я живу для тебя одной, и не сомневайся во мне. Я останусь здесь, пока ты того пожелаешь. Я пожертвую всем на свете и даже нашим счастьем, лишь бы ты одна была счастлива. Не могу думать о твоей болезни без сожаления и слез». По приглашению мужа на следующий день Байрон зашел к Терезе. Они были очень взволнованы и обменялись лишь немногими словами. Вернувшись в гостиницу, Байрон написал: «Ты живешь в постоянном окружении… Я больше не могу выносить это мучительное состояние неопределенности, я пишу тебе в слезах, а я не такой человек, которого легко растрогать. Когда я плачу, мои кровавые слезы идут из самого сердца». Пока Тереза оставалась в постели, у Байрона не было возможности увидеться с ней наедине. Однако, когда он приходил, ей становилось намного лучше, и она стала выздоравливать.
Истощив весь запас развлечений, которые можно было найти в сонном городишке, – Байрон был равнодушен к достопримечательностям, даже в приятном обществе, – он часами просиживал в душной комнате, размышляя и сочиняя длинные страстные письма к Терезе. Он уже не мог выносить сложившейся ситуации. Он предпочел бы побег, «приключение в англосаксонском духе». Байрон действительно предложил это средство, но знал, что у Терезы не хватит смелости. Он писал: «Уже предвижу твой ответ. Он будет длинным и проникновенным, но закончится отказом. Целую тебя тысячу раз». Тереза хранила это письмо, как «образец страсти, преданности и великодушия». Но Байрон был прав: она ответила отказом.
