Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир - страница 30

Не было великолепных римских вин и специй, не было тонкой сирийской посуды. Зато Лондон стал местом сборов первого демократического института — саксонского фолькмота, который сходился у собора Св. Павла. И у лондонцев водились деньги, значит, имело прямой смысл на них нападать.

Датчане появились в 994 году и встретили упорное сопротивление. В следующие пятьдесят лет город переходил из рук в руки. В 1014-м саксонцы проиграли битву датчанину Свену Форкберду, но в том же году они вернулись и даже напали на свой собственный мост, чтобы их корабли могли пройти в город, где засели датчане.

При помощи норвежских союзников под водительством короля Олафа они привязали веревки к деревянным опорам и потянули — вот почему миллиард детей поет теперь песенку о том, что Лондонский мост упал. На следующий год на сцену вышел сын Свена, Кнут, который пришел к власти в 1016 году.

Если не считать, что он стал самой веселой опечаткой в истории (при наборе перепутали порядок букв в его имени, и оно превратилось в грязное английское ругательство), полудатчанин и полуполяк Кнут имел отличную родословную. Датчане уже не жгли церквей. Они уже были христианами, поэтому они церкви строили. Они не упразднили фолькмот. У них был свой, датский вариант под названием «гастингс» (house-things — домашние дела).

Самый дальновидный поступок Кнута заключался в том, что он отвел свою знать в болотистые земли к западу от римского города, где река изгибается и течет с севера на юг. Здесь, на равнинном острове Торни, он нашел место для строительства резиденции, и именно здесь — по крайней мере, так говорят гиды палаты общин — он поставил свой трон на берегу у верхней границы прилива, чтобы указать своему двору границы правительственной власти.

Теперь в этом месте стоит Вестминстерский дворец, в котором так часто забывают смысл этой притчи.

За Кнутом последовал Эдуард Исповедник, также использовавший Торни/Вестминстер как центр королевской и политической власти, а нормандцы пошли еще дальше в развитии этой альтернативной площадки.

С тех пор история Лондона всегда строилась вокруг этой главной интриги: между политиками и денежными мешками, между Лондоном и Вестминстером.

Пока эти властные качели колебались то туда, то сюда, лондонцы поняли, что имеют право «выбирать» короля Англии. Им льстила мысль, что это они избрали Эдуарда Исповедника в 1042 году и провозгласили его королем с одобрения всего народа.

Им также льстила мысль, что это они «предложили» корону Вильгельму Завоевателю, хотя, учитывая обстоятельства, это было с их стороны очень трогательным заблуждением относительно своих демократических прав.

Было холодное сырое утро. Со стороны Темзы дул колючий ветер. Огромный черный с отливом ворон каркнул металлическим голосом, и когда мы вошли под своды Белой башни, она показалась еще более зловещей и громадной.

Приближаясь к памятнику Вильгельму Завоевателю, я смотрел вверх сквозь легкую дымку на его меловые камни и ощущал всю жестокость этого места. Я не думал о привидениях Анны Болейн и множества других людей, чья кровь была пролита на этом самом месте — как раз здесь, где что-то мел уборщик в желтом жилете. Не думал я и об останках детей, которые были найдены замурованными в стены, и о тысячах обезглавленных тел, обнаруженных под церковью.

С момента своего возведения по велению Вильгельма Завоевателя лондонский Тауэр был своего рода Лубянкой, не просто зданием, а символом власти, наводящим страх и ужас.

«Для своего времени это был небоскреб, — сказал Виктор Лукас, сержант стражников-йоменов лондонского Тауэра, когда мы, запрокинув головы, разглядывали прекрасные очертания башни. — В англосаксонском Лондоне не было ничего подобного». Конечно, с такой высоты было удобнее следить за Темзой, что позволило прекратить бесконечные вторжения с моря, которые веками терзали Лондон. Но главное ее назначение конечно же — это быть символом.

Она напоминала англичанам об их поражении. Их повергли, их разбили, смяли, раздавили, их покорило племя, построившее такое количество темниц и башен, о котором на нашем острове никто никогда и не помышлял.