Вернулся в комнату.
Третий чувак, молчавший до этого, посмотрел на меня, потом по сторонам. У него были короткие рыжие волосы.
– Все, пиздец.
– Что пиздец? – спросил волосатый.
– Все. Больше жить не хочу.
– Ты точно уверен?
– Точно.
– Давай помогу.
Волосатый взял со стола нож и шахнул его по запястью. Кровь брызнула по всей кухне. Несколько капель попали мне на лицо.
– Ты что, охуел? – крикнул лысый.
Волосатый швырнул нож на стол. Кроме крови, на нем были прилипшие кусочки мяса.
Волосатый вышел из кухни. Шумер и лысый молча смотрели, как с руки рыжего на клеенку стола, прорезанную в нескольких местах, стекает кровь.
Я схватил с гвоздя полотенце. Перевязал ему руку.
– Телефон есть? Скорую надо вызвать!
– Есть, – сказал лысый. – Но он отключен. Таксофон на улице, если у тебя есть карта.
– Какой здесь номер дома и квартиры?
* * *
Я вытащил из таксофона карту с силуэтом Петропавловской крепости. Засунул ее в карман. Поднял голову. Посмотрел на низкое серое небо. Дождь так и не начался. Я вспомнил, что сегодня тридцать первое августа.
13
Оля
Я работала в книжном четвертый месяц. Мне здесь нравилось больше, чем в рок-магазине, хотя бы тем, что я могла читать любую книгу, и ничего не надо было покупать.
За день я прочитала тридцать страниц «Путешествия на край ночи», позвонила на радиостанции, на которые отнесла демо-запись «Литиума». На «Катюше» сказали, что еще не послушали, но послушают обязательно, а от других я вообще ничего не смогла добиться.
Вечером в магазине проходил творческий вечер московского поэта Ковалевского. Я о нем никогда не слышала, но современную поэзию я знаю плохо, так что неудивительно.
Примерно за полчаса до начала начали собираться люди – в основном, пожилые дядьки в мятых пиджаках. Две девушки чуть помладше меня – типичные студентки филфака – копались в книгах, уточняли цены, но так ничего и не купили.
Два деда, стоя прямо у кассы, пили коньяк, передавая друг другу бутылку. Один говорил:
– Мы были интеллектуальной элитой, мы помогли сбросить иго коммунистов. И чем нас, спрашивается, отблагодарили? Копеечной пенсией, на которую невозможно прожить? Нет, вы мне скажите, почему так? Мои книги издавались тиражами в сотни тысяч экземпляров, они есть в каждой районной, в каждой сельской библиотеке.
Второй молча слушал.
– Я в студенческие годы мог себе позволить обедать в «Европейской», а на первый свой гонорар, пятьдесят рублей, я там настоящий пир закатил. – продолжал он. – А сейчас, спрашивается, что можно себе позволить на пятьдесят рублей? Коробок спичек?
Мужик помладше, лысый, с торчащими из ушей седыми волосами, в давно не стиранной джинсовке, прислушивался к разговору, а потом сказал:
– Ты б уж лучше не пиздел, Виталя. Ты квартиру на Невском получил как поэт. Знаешь, сколько она стоит сейчас? Ты ее можешь продать, купить хрущевку где-нибудь в Автово и безбедно жить до конца своих дней.
– А вот хуй тебе, – ответил Виталя. – Я лучше буду голодать, но с Невского никуда не уеду.
В магазин зашли организатор вечера Нина – худая, невысокая, за пятьдесят, с короткими седыми волосами, и Ковалевский – толстый, кучерявый, в растянутом бежевом свитере, засыпанном перхотью на плечах, и с коричневым пятном спереди.
– Вот она, наша надежда, – сказала старуха в черной шляпке с вуалью. – Правда ведь, Петя, вы – наша надежда?
– А вы – плесень на теле русской поэзии, – сказал Ковалевский и достал из потертой дерматиновой сумки мятые листы бумаги, распечатанные на принтере, и начатую бутылку водки.
Он отвинтил крышку, приложился, покопался в листах бумаги, выбрал один и начла читать:
«Все можно оправдать дурной погодой,
Безвременьем, скукоженной свободой.
Свалить на неухоженный бардак,
Списать на перегруженный рассудок,
На окончанье века и пивной желудок…
Но разве это все не так?»
Раздались жидкие аплодисменты. Он снова выпил водки и продолжил читать:
«Все эти пацаны, революционеры – снобы,
Мажоры, умники, пижоны и щенки,
Их клубы андеграундные и трущобы,
Коммуны, сквоты, „хаты“, чердаки…»
* * *
Ковалевский читал заплетающимся языком:
«Судьба моя, пожалей бродячих собак у батарей…
