– У тебя есть, куда переехать? Можешь, если что, у меня какое-то время пожить.
– Спасибо, буду иметь в виду.
80
Влад
Мне было стыдно за то, что я сделал. Но, в то же время, мне было по хуям.
Иван еще ничего не знал. Он вообще много чего не знал и во многое не вникал. Не хотел вникать. Так было и в клубе.
Мы сидели в комнате, пили чай. Его любимый зеленый чай. Играл его любимый Led Zeppelin. Его мать ушла на рынок.
– Помнишь того виолончелиста, Сашу? – спросил Иван. – Хотя, конечно, как ты можешь не помнить? И у него, так сказать, все прекрасно. Играет в оркестре в Хельсинки, в Питер заезжает очень редко. Скажи мне, ты хотел бы посмотреть ему в глаза?
– Нет. Мне насрать.
Иван помешал чай старинной ложкой. У них почти вся посуда была старинной. На стенах висели картины художников начала века. На книжных полках стояли статуэтки из той же эпохи.
Иван посмотрел на меня.
– Ваше поколение – те, кто родились примерно между шестьдесят девятым и семьдесят третьим – это трагическое поколение. Те, кто родился раньше, включая меня, успели еще пожить при «совке», закалиться, так сказать, в этой насквозь прогнившей, фальшивой системе, чтобы быть готовыми к любым переменам и катаклизмам. Те, кто младше, вступили или только еще вступают в сознательную жизнь уже после «Совка», уже в новой реальности. И к ней они более или менее адаптированы. А вы, так сказать, только закончили школу и сразу, не успев еще пожить, не успев понять, столкнулись с распадом всего, с крушением старой системы и построением новой. Правила игры меняются моментально, и игра отнюдь не безобидная, игра кровавая…
– Не обижайся, но все это хуйня. Каждое поколение можно назвать трагическим. Те, кого призвали в армию и отправили в Чечню, они младше меня, это уже, по твоей теории, новое поколение. И чем же им легче?
Пришла с рынка мать Ивана. Отдала Ивану авоську картошки. Они вышли на общую кухню. Я хотел быстро собрать свои шмотки и уйти. Мне не хотелось никаких разговоров. Но так и остался сидеть за столом, глядя на чашку с чаем.
Вернулся Иван. Сел в свое кресло.
– У меня к тебе серьезный разговор.
Я кивнул.
– Ты понимаешь, что это – сервиз конца девятнадцатого века? Он не просто дорог в денежном выражении. Это – фамильная драгоценность, он дорог моей маме как память. И она теперь очень расстроена. Ты украл его, чтобы купить героин? Зв сколько ты его продал?
– Я его не продавал. Я отнес в ломбард. Как только у меня будут деньги, я его выкуплю и верну.
– Откуда у тебя возьмутся деньги? Ты не работаешь, только, извиняюсь, «торчишь». Ты два месяца, как вернулся в Питер, но ничего не делаешь. Ты не репетируешь, не собираешь состав, не пытаешься устроиться на работу.
Я молча слушал.
– Что случилось? Это из-за Оли?
Я взял чашку, допил чай. Он уже остыл.
– Квитанция у тебя осталась? – спросил Иван.
Я сунул руку в задний карман джинсов. Вытащил квитанцию. Положил на стол.
– Я отдам тебе деньги.
Иван махнул рукой.
– Ты должен уйти. Я понимаю, конечно, что тебе, может быть, и некуда пойти, но ты… так сказать… злоупотребил доверием…
– Я понимаю. Я сейчас соберусь и уйду.
* * *
Я собрал сумку и рюкзак. Иван сидел с книгой. Его мать все еще была на кухне. Я вышел, ничего не сказав.
* * *
Я доехал на трамвае до Витебского вокзала. Прошел в зал ожидания. Сел в углу, достал блокнот.
«Волны и волки, планы и панамы. Лето, как всегда, полная луна в пухлой паутине облаков, и вчера тоже было лето и десять лет назад, мама ругала, а папа ударил по лицу. Скользкий ожог и слезы в глазах и больше не буду, хотя знает, что будет, потому что с ними скучно, а кругом лето и небо и сверчки вперемежку с кузнечиками, а через год – новая жизнь на одиннадцатом этаже общаги, окна на улицу, постоянно голоса и шаги, осторожность и застенчивость, неуверенность, скромность, ну зачем мне все это, лучше бы все как раньше, ведь там было хорошо, по-настоящему хорошо».
81
Оля
Я зашла в офис, поздоровалась с Катей.
– Смотри, – сказала она и протянула мне свежий «Коммерсант».
Статья на первой странице внизу называлась «Выстрел в „Ракете“».
Я взяла газету и прошла в свой кабинет, начала читать.
