Мы зашли во двор дома. Сели на лавке на пустой детской площадке. Закурили.
Над двухэтажными домами висело пасмурное небо. В мусорных баках копались бомжи. Вытаскивали бутылки и жестяные банки, сортировали.
– Ты собираешься что-нибудь делать? – спросила Оля.
– Насчет чего?
– Насчет музыки. Репетировать, собирать состав. Мы уже здесь три недели, а ты ничего не делаешь.
– Я пока физически не могу ничего делать.
– Что значит, физически не можешь? Что это за бред? – Оля затянулась, выпустила дым. Взяла белый пластиковый стакан с кофе, сделала глоток. – У тебя рука не поднимается, взять гитару?
– Не то чтобы не поднимается. Но я не могу что-то делать, потому что мне кто-то скажет, что «надо». Даже ты. Я сейчас не могу репетировать, не могу писать новые песни. Может, мне нужно время, чтобы привыкнуть к этой жизни. Может, я вообще не смогу ничего здесь писать.
– Надо называть вещи своими именами. Не «не могу», а «не хочу». Так и скажи. А заодно скажи, чего тогда ты хочешь.
Я выбросил бычок, допил кофе. Вытащил из кармана листовку. Сделал из нее самолетик, запустил. Самолетик пролетел два метра, упал в песочницу. Я начал делать еще один.
Оля сказала:
– Перестань.
26
Оля
В большой общей комнате джемовали. Играли регги, иногда переходящий в панк. Вадим – на барабанах, Рита – на басу, а Димыч выдавал на расстроенной гитаре безумные атональные звуки.
Потом мы сидели на полу и курили.
– Музыкантом может быть каждый, – говорил Вадим. – Для этого не нужно учиться в музыкальной школе, тем более в консерватории. Панки были правы, говоря, что достаточно освоить три аккорда – и все, ты уже музыкант. Но они при этом были неискренни, потому что все равно хотели продаться корпорациям. И в итоге продались, что Clash, что Sex Pistols. И поэтому панк-рок очень быстро накрылся медным тазом, и снова восторжествовала попсня.
– Панк-рок накрылся пиздой, потому не защищал интересы рабочего класса, – сказала Рита. – Британские панки – это были ребята из благополучных семей, студенты арт-колледжей. Весь протест у них был картонным, мультяшным.
– Лучше хоть какой протест, чем то, что в это же время происходило в «Совке», – сказал Влад.
– В СССР была идеологическая путаница потому что у власти были формально левые, но они построили систему, основанную на государственном капитализме, – сказал Димыч. – А сейчас капитализм – абсолютно в чистой форме, и поэтому с ним надо бороться. Перестройка была уникальным шансом реформировать загнивающую систему, которая была основана на изначально правильных принципах. Только ее надо было двигать в сторону анархизма, в сторону идей Бакунина и Кропоткина. Но вместо этого случился откат к капитализму. Россия по сути вернулась на восемьдесят лет назад, к тому, чем она была до революции: отсталой капиталистической страной. Но за это время уже во всех странах нормальные люди осознали тупиковость капиталистического пути. Уже был шестьдесят восьмой год…
– Который? – перебил его Влад. – В Париже или в Праге?
– В Париже, конечно.
– А что ты скажешь про Прагу тогда? Про советские танки?
– Это было правильным решением пусть и неправых во многом другом советских властей. Это был выбор между сохранением в целом коммунистической ориентации и провалом в капитализм. Если бы тогда капитализм победил в Чехословакии, то и в Советском Союзе скатывание к капитализму произошло бы раньше…
– Но ты же сам говоришь, что перестройка была шансом вернуться к коммунистическим идеалам. Получается, тогда это могло бы произойти на двадцать лет раньше.
– Это была бы не перестройка, а резкий откат к чисто западному капитализму.
– Не, я что-то не пойму, – сказала Рита. – Вы, ребята, сторонники антинародного ельцинского режима?
– Нет, не сторонники, – сказала я. – Но и «Совок» мы тоже не любим.
– А что вы тогда любите? – Димыч саркастически улыбнулся. – Мир «сникерсов» и «кока-колы»?
– Ну а чем мир ливерной колбасы и лимонада «Буратино» лучше?
– Тому, кто этого не понимает сам, объяснять бесполезно. Все самые яркие, прогрессивные, радикальные люди на нашей стороне. Лимонов, Курехин, Егор Летов…
