***
«… А еще тут чудесная природа, много свежего воздуха, простора, – писал Данилин. – Единственное, что здесь для середины весны довольно холодновато.
Здесь поистине крыша мира. Даже в деревне у нас не увидишь столько звезд. И они кажутся такими близкими – протяни руку и сможешь ловить их горстями.
Народ тут хороший, по-сибирски гостеприимный. Аборигены милые… …»
***
У Данилина был шикарнейший шанс умереть на следующий день, а вернее, ночь. На отдых остановились во вросшей по окна в землю избушке охотника. Перед тем, как заснуть, Андрей по малой нужде вышел на улицу. Делая свое дело, засмотрелся на звезды, и не заметил, как ему на спину прыгнул абориген.
Противник был молодым, таким же как он, а то и моложе. И запах от него стоял, что верно, было слышно за версту.
Но противник подкрался с подветренной стороны.
Кривой нож просвистел у лица, рассек шарф. По неопытности чукча промазал мимо горла, не закончил бой одним ударом.
И драка приобрела затяжной характер. Упали на снег, катались среди веселой весенней пурги. Чукча что-то шипел – казалось, что все слова в его речи матерные. Данилин берег дыхание – казалось невозможным докричаться до Грабе.
Но бой потихоньку скатывался не в пользу подпоручика. Чукча положил его на лопатки, и ножом целил в глаз.
Данилин пребывал в замешательстве, не зная, что надо делать, в таком положении: не то вспоминать всю жизнь, не то спешно молиться.
Но среди пурги грянул гром – револьвер Грабе жарко выдохнул.
Его спас Аркадий Петрович, удивленный тем, что его подопечный так долго не возвращается с мороза. Если бы штабс-капитан замешкался на минуту, или, напротив, Данилин сдался бы чуть раньше – они бы не свиделись бы на этом свете.
А так – пуля «Смит энд Вессона» была такой тяжелой, что практически обезглавила чукчу.
А затем Грабе над телом остывающего чукчи читал долгую лекцию о том, как опасна безалаберность и как полезно заниматься гимнастикой.
На морозе кровь остывала быстро, холодила лицо, руки.
Но Данилин молчал перед Грабе, кивая в такт нотациям, и радуясь про себя, что кровь не его.
-
Заржала лошадь. Аленка одним глазом взглянула на нее, а потом вернулась к чтению:
«… Аборигены милые, хотя и немного дикие, необученные манерам и этикету.
Впрочем, Аркадий Петрович чудесно находит со всеми общий язык.
Штабс-капитан Грабе мною очень доволен, и обещает по возвращению написать рапорт о присвоении мне звания поручика.
За сим письмо я оканчиваю.
Думаю, что мой вояж по северной стране подходит к завершению, и вскорости я предстану пред вами лично.
Остаюсь искренне ваш подпоручик Андрей Данилин. …»
От повозки Аленку окликнул Виктор Спиридонович:
– Алена, мы уже едем! Или ты решила остаться?
Алена быстро сложила письмо в конверт, поднялась:
– Да, papa, уже иду…
Она встала с качелей и направилась к шарабану. За чтением письма в доме были забыты альбомы и книги Алены. Их прислали позже, по случаю…
Пока Пашку везли в полицейский участок, в карете его поколотили казаки. Делали это в спешке, и совсем неорганизованно, скорее по зову души, да и в стесненном пространстве. Поэтому избиение вышло хаотическим, а посему, не очень страшным. Рассекли губу, будто треснуло ребро, тело от побоев изменило свой цвет до фиолетового.
Затем, были еще какие-то комнаты, лица – они мелькали перед глазами Павла словно в стробоскопическом фонаре. Потом темный казенный коридор, по которому два дюжих солдата волокли его под руки. Тогда еще парень мог ходить сам, но солдаты, очевидно, спешили.
На месте Пашку ждали. Другой солдат, словно швейцар, отворил перед конвойным дверь.
Анархиста толкнули через порог, но сами солдаты заходить не стали.
В комнате было двое: у окна стоял полицмейстер, а за столом изготовился стенографировать разговор писарь. Пред ним стояла чернильница с обмакнутым пером, лежала пачка чистой бумаги, на которую должны были лечь Пашкины показания.
На стене висел портрет Николая II. Он милостиво улыбался… А вот кому? Верно, все же Пашке. Полицмейстер и писарь находились к августейшей особе спиной.
Полицмейстер показал на стул:
– Присаживайтесь… – и добавил писарю. – Костя, оставь нас наедине.
