Но схождение намечалось не только с моей безвестной стороны. Уже задолго до войны 1914–1918 годов, с ее огульным обвинением еврейского населения России в государственной измене, Горький стал задумываться о том, каким разумным способом можно было бы предотвратить заразу гибельных напраслин. Его личный опыт подсказывал ему, что стародавняя культура евреев могла бы оказать благотворное влияние не только на развитие одаренных одиночек, что он испытал подростком на самом себе еще в Нижнем Новгороде, но и на творческий дух целой страны и всей России. Если бы только удалось снести заставы предрассудков, если бы только, преодолев всеобщее невежество, удалось устроить очную ставку русского человека с неискаженным образом еврея! Значит, нужна особая книга о евреях для массового русского читателя. Горький неизменно верил — тоже по личному опыту — в магическую силу книги и сосредоточенного чтения, и с начатом войны 14-го года самой нужной книгой он стал естественно считать задуманный им Еврейский сборник. Ясно было, что такой книги о смысле еврейского существования без евреев не составишь, и вот это-то и сделало моего дядюшку, доктора И.З. Эльяшева, на время непосредственным сотрудником Алексея Максимовича.
Дядя мой, младший брат матери, был не только специалист по нервным болезням, но и родоначальник литературной критики на разговорно-еврейском языке (на «жаргоне», или идиш, как тогда говорили). У дяди тоже был псевдоним — «Баал-Махшовес», что означает попросту «Мыслитель». «Мыслитель» и «Горький» не могли не столкнуться: «Горькому», несомненно, горько было сопереживать бедствиям преследуемых, а «Мыслителя» возмущала именно эта горечь пассивного сострадания, и он при первом же обсуждении плана Спасательного Тома заявил, что по исконной еврейской традиции предпочтительнее быть в стане обиженных, нежели с обидчиками. «Вы, доктор, выходит, меня потому-то и обижаете нарочно, чтоб уже никакого сомнения не было, к какому стану я принадлежу…»
Об этом столкновении дядюшки, питавшего непреодолимое недоверие к так называемым «филосемитам», с искренним другом — не семитов, конечно, а своих гонимых «еврейских» сограждан — мне рассказала несколько лет спустя участница того совещания Надежда Васильевна Брюллова-Шаскольская, внучка знаменитого художника и выдающаяся ученица «классика» Ф.Ф. Зелинского. Учитель ее после переселения, с благословения О.Д. Каменевой, сестры Троцкого, в родную Польшу оказался в конце концов в одном лагере с гитлеровским трубадуром Иосифом Геббельсом, между тем как ученица профессора Зелинского Надя Брюллова формально перешла в еврейскую веру. Впрочем, о ней и ее единственном в своем роде «юдофильстве» следует рассказать особо независимо от горьковского Тома Спасения. В этой связи достаточно подчеркнуть, что ее свидетельство и дальнейшая ее судьба уясняют, что категорическая дядюшкина декларация: «Кто не с нами, тот против нас» — отражала не столько раздражение его личной пленной «мысли», сколько критическое положение, создавшееся тогда для евреев в России. Дядя дал обещанную статью о еврейской литературе и устранился от дальнейшего сотрудничества; Зелинский, отрекомендовавший Н.В. Брюллову как специалиста по античной антиеврейской письменности, нашел скоро общий язык с германскими истребителями «низших рас», а бедная Надя неутомимо искала и наконец открыла в своем роде бабушку еврейского происхождения. Ну, а сам Горький?
На Горького резкость обвинения в дряблом сентиментализме в деле, по отношению к которому, по мнению еврейского писателя, требовалась не слеза сочувствия, а героизм самопожертвования, произвела неизгладимое впечатление. Об этом он сказал мне сам у себя в кабинете на Кронверкском проспекте, как только узнал, что я племянник доктора Эльяшева. Одного племянника «обидчика», моего брата, он уже встретил раньше: Наркомюст, представлявший в правительстве левых с.-рев., народный комиссар И.З. Штейнберг, содействовал Манухину, врачу и другу Горького, в облегчении участи жертв разнузданного произвола. В гуманитарном умонастроении брага Горький открыл нечто «типично еврейское». Заинтересовавшись человеколюбцем среди глашатаев насилия и террора, он узнал, что мягкосердечный «товарищ Штейнберг» наполовину, со стороны матери, Эльяшев. «Так, пожалуй, и дядя его, доктор, — пришло Горькому на ум, — обозлился исключительно от избытка добрых чувств. Такое бывает. Нечто подобное есть почти дословно где-то у Достоевского». Это я услышал от Алексея Максимовича. Три с лишком года спустя после сурового приговора дядюшки встретил он меня почти как родного. Дядя и брат, очевидно, уравновешивали в его сознании друг друга, усиливая вдвоем его интерес к третьему члену этой самой типично еврейской семьи.
