2) зеркальное отражение становится причиной некой ошибки (со счастливым или печальным исходом) — дурак считает себя пленником, оптическое повторение реальности принимают за картину;
3) иллюзии, создаваемые зеркалом, — уже не чей-то невольный промах, а настоящий иллюзион, то есть театр умышленных подвохов, обманов, мистификаций, в котором павлину предоставляется право восхищаться собой в зеркале как кем-то третьим, а дракону — нападать на себя как на кого-то третьего;
4) амальгамированное стекло наделяется волшебными способностями, прежде всего ясновидением, которое органически вписывается во всеми представимый образ зеркала, затем — дальнобойным, а также перископическим взглядом, преодолевающим практически беспредельные пропасти во времени и пространстве, а также даром дистанционного действия, колдовских операций на расстоянии;
5) зеркало со всеми его сверхъестественными талантами отдано во власть потустороннего и выступает теперь от его имени, иногда — как инструмент ада, иногда — как орудие добра; наконец, возможен и третий вариант: зеркало нейтрально, как нейтральна в «политическом смысле» дверь, через которую и черт проходит, и святой, и ангел пролетит, если другие коммуникации перерезаны будут.
Ничего сверхъестественного нет в наделении зеркала столь серьезными и столь разнообразными полномочиями (включая представительство «от сверхъестественного»). Физическая природа зеркала играет столь пестрой, столь удивительной радугой необычностей даже в скучном, сером повседневном быте — начиная с солнечных зайчиков и кончая эффектами по программе «видение невидимого», что новые свойства, в том числе и фантастические, мы готовы приписывать ему по инерции (такое продление действительности самый взыскательный судья назовет и органичным, и правдоподобным, и реалистичным).
Реализм зеркала имеет сильно выраженный сюжетный характер — оно, во-первых, любит показывать динамику событийное развитие. Оно, во-вторых, придает нашим внутренним переживаниям внешние формы, нашей субъективности объективность. Оно, в-третьих, превращает лирику нашего «я» в эпос отчужденного, отделившегося от изначальных корней «он».
Лирика и эпос упомянуты здесь как бы фигурально. На самом же деле отделение эпоса от лирики и по сути моделируется зеркалом с поразительной точностью — и на этом фоне вряд ли прозвучит совершенно безосновательным предположение, что дифференциация поэзии на роды и виды происходила при участии зеркала. Если не первотолчок, то катализатор процесса — такова была его роль.
С образной же точки зрения, вне всяких логик, физик и исторических предпосылок, зеркало воспринимается — если очень того захотеть и соответственно смотреть на вещи — как пограничная черта между тем, что здесь, и тем, что там. Поскольку это «там» доступно лишь нашему зрению, поскольку ни шагнуть в него, ни прыгнуть невозможно, оно постепенно наращивает мистическую репутацию, обращаясь на некоем этапе своей карьеры в многозначительное ТАМ.
Теперь, когда в поэтическом тексте мне встречается противопоставление между «здесь» и «там», перед глазами сама по себе встает прозрачная стена воображаемой зеркальной поверхности. Это кордон, забор, отделяющий настоящее от прошлого (или будущего), эмпирическое от отвлеченного, объясненное от необъяснимого. И что особенно привлекательно в такой картине — обратимость уравнения. Объясненное, может быть по любую сторону зеркала — и по «нашу» и по «ту». Вот «Фауст»:
Кто из богов придумал этот знак?
Какое исцеленье от унынья
Дает мне сочетанье этих линий!
Расходится томивший душу мрак.
Все проясняется, как на картине.
И вот мне кажется, что сам я бог
И вижу, символ мира разбирая,
Вселенную от края и до края.
Теперь понятно, что мудрец изрек:
«Мир духов рядом, дверь не на запоре,
Но сам ты слеп и все в тебе мертво.
Умойся в утренней заре, как в море,
Очнись, вот этот мир, войди в него».
Стояло ли зеркало перед Фаустом? Не знаю. Но, пользуясь выражением В. Шкловского, Фауст сумел «войти в зеркало». Что он там увидел? Тогдашние журналисты не обладали прытью нынешних, и никто, кажется, не взял у него интервью. Вот почему я предложу — на время, конечно, — взамен Фаустовой исповеди следующий монолог:
