Литературное произведение: Теория художественной целостности - страница 119

Или о том же в стихах:

Охват противоречий, застывавших в скульптурной изобразительности лирического «мига», как раз и реализуется в брюсовской антитезе – одном из основных принципов организации его поэтических произведений. Переведенный же во временную плоскость этот образ лирического пантеона оказывается цепью непрерывных изменений, чередой перевоплощений, сплошной смесью принимаемых и отвергаемых поэтическим "я" обликов. Потому-то отдельные «миги» хотят не только объективироваться, но даже и персонифицироваться, воплотиться в соответствующих им героев.

Говоря о стихах «историко-мифологического» цикла, сам Брюсов неоднократно подчеркивал их всеобщую лиричность. "Отличие их от сонетов Эре-диа важное, – писал он, например, Горькому. – У того все изображено со стороны, а у меня везде – и в Скифах, и в Ассаргадоне, и в Данте – везде мое "я"" ^>13 . Действительно, в самом характере лирического "я" была заложена склонность к постоянным перевоплощениям в славных и сильных «любимцев веков», которые более всего отвечали эстетическому идеалу Брюсова, а также удостоверяли общезначимость воплотившейся в них мысли-страсти. При этом отнюдь не обнаруживается какая-то единственная, интимная, индивидуальная связь именно с данным историческим персонажем. Наоборот, "везде мое "я": и в «Скифах», и в «Данте», и поэт-мастер персонифицирует, отчеканивает и сохраняет лирический миг, придает ему общезначимость, адресует к вечности, но при этом теряет теплоту индивидуальных проявлений человеческой жизни. Общие же признаки персонифицируемых переживаний – обобщенность и количественный максимализм:

При всех различиях «Халдейского пастуха» и «Ассаргадона», «славы» и «дерзновения» их объединяет и роднит с «Антонием» гигантское и беспредельное «все». Потому при всей энергии лирического переживания оно порой кажется приподнятым на какие-то котурны, в нем ощущается несколько нарочитая взвинченность, безмерность. И в самом жаре и огне страстного энтузиазма неожиданно проглядывает на минуту взгляд «холодного свидетеля», уже готовящегося к очередному перевоплощению. Соответственно, рационализм, ораторство и мастерство ^>14 , как мы это видим в «Антонии», выступают основными стилеобразующими принципами, отвечавшими такому типу авторского лирического сознания.

Для уяснения его специфики равно важны и подчеркнутая в только что приведенном отрывке из письма к Горькому вездесущность брюсовского лирического "я", и то, что в каждом новом стихотворении, в каждом очередном перевоплощении перед нами как бы другое "я". На последнем Брюсов настаивал тоже с большой энергией: "Критики любят характеризовать личность лирика по его стихам. Если поэт говорит "я", критики относят сказанное к самому поэту. Непримиримые противоречия, в какие с этой точки зрения впадают поэты, мало смущают критиков… Но в каждом лирическом стихотворении у истинного поэта новое "я". Лирик в своих созданиях говорит разными голосами, как бы от имени разных лиц… Индивидуальность поэта можно уловить в приемах его творчества, в его любимых образах, в его метафорах, в его размерах и рифмах, но ее нельзя прямо выводить из тех чувств и тех мыслей, которые он выражает в своих стихах" ^>15 .

Конечно, «прямо выводить» индивидуальность из выраженных мыслей и чувств недопустимо. Но ведь здесь с ненавистным Брюсову субъективизмом выплескивается и единый лирический субъект, – и, кроме крайностей полемического рассуждения, в этом отражается одно из существенных противоречий поэзии Брюсова, как и ряда близких ему художников начала нового века. Брюсовские порывы к многоликости оказываются лишенными единого личностного центра, а с ним и внутренней целостности поэтического мира. Ведь целостный поэтический мир развертывается во множестве, конечно, различных, конечно, противоречивых, но и непременно органически связанных друг с другом поэтических проявлений. Брюсовская же «жизнь стихом» оказывается принципиально раздвоенной: с одной стороны, перед нами «стообразный» свидетель всех реальных переживаний и дел, закрепляющий их, перевоплощающийся сегодня в Данте, завтра – в Ассаргадона, послезавтра – в Антония, а с другой – «в последней глубине» мастер, заковывавший все это в сочетания слов. И теряющиеся при этом внутренняя связь и органичность поэтической личности как бы выдвигают вместо себя своеобразную формальную замену – цельность и чеканную организованность стихового построения.