— Нет ничего хуже злодеяния, совершенного по недомыслию!
— Знаю, один человек уже писал об этом. В связи с некоей дамой, размахивавшей кинжалом.
Пент еще раз с грустью взглянул на поле брани. Посмотрел более внимательно и отвесил поклон. Нет, не всё еще потеряно. Тут и там сквозь асфальтовый панцирь пробивались новые бойцы. Воинство пострадало, но не истреблено.
— Очень это наивно, доктор, — вымолвил Пент, — и вы, конечно, рассмеетесь, но я бы очень вас просил дать Ботвиннику понять, что… — Он споткнулся, подыскивая слова.
— Но может быть, вы сами…
— Нет, — Пент трусливо покачал головой. — Мне кажется, он сочтет меня за предателя. Я ведь дал клятву… И вообще я не знаю, как обращаться с человеком в шоковом состоянии…
— Ладно, — легко согласился Карл Моориц. — В понедельник кончается ваш отпуск. Мне грустно думать о том, что вам предстоит вернуться в этот ваш поселок. Но очень хочется надеяться, что отныне ваша жизнь изменится. Иначе всё снова может повториться и муха — пусть даже несколько поумневшая — завершив свое странствие по вашему листу Мёбиуса, окажется в исходном пункте. На вокзале, в зале ожидания, где разопревшая мадонна проветривает ножки… — Доктор вдруг осекся и потупил глаза долу. — Не надо, не давайте обещаний! По крайней мере мне. Если уж хотите, лишь только себе!
— Доктор Моориц, благодарю вас за хорошее отношение. И признаюсь, я наплел вам все же больше, чем вы думаете… — Он вроде бы хотел сказать что-то еще, однако доктор прервал его:
— Не нужно! Оставим это. Покойной ночи … или с добрым утром!
Он повернулся и, не оглядываясь, пошел к главному корпусу.
Судя по выражению лица, Пента так и подмывало что-то крикнуть или догнать доктора.
Но он остался на месте.
Печально склонив голову.
Однако же постепенно на устах Пента Саксакульма появилось нечто вроде улыбки. Он чихнул. И раз и два и, может быть, три…
И принялся декламировать, теперь уже широко улыбаясь:
Славлю вас, сыны отечества!
Вы в работе горячи.
Вам теперь — и это твердо установлено —
не до лежебочества:
Цель ясна пред вашим взором и нету
в сердце горечи…
Пент маршевым шагом двинулся к своей дорогой комнатке, к своей интеллектуальной лаборатории — башне из слоновой кости. Надеемся, в последний раз.
Странный человек этот химик Саксакульм, мысленно честил доктор Моориц. Мы так славно поговорили, даже в лирику ударились, вместе взглянули на потешные грибы, и он вдруг задает стрекача… Я же обещал его выписать в понедельник, а он убегает в воскресенье. Если Фурор узнает, неприятностей не оберешься, а у него собачий нюх на такие вещи. И что это Пенту в голову взбрело?
За окном электрички плыл серый, скучный пейзаж. Накрапывало. Поезд останавливался не везде; начальники станций и дежурные на переездах с флажками в руках казались серьезными и суровыми.
Карл Моориц вспоминал свою первую поездку к Пенту, когда ему посоветовали заглянуть в станционное здание и узнать, не приходила ли от того весточка. Якобы у Саксакульма там «пассия», добавили с кривой усмешкой, временами он даже живет там.
И Моориц заглянул на вокзал. Начальника станции, как и следовало ожидать — женщину, он застал в служебной квартире, хотя это слишком громко сказано о убогой комнатушке, где над плитой тесно висели на веревке дешевые хлопчатобумажные чулки — один возле другого в ряд, как органные трубы. Точно такие же чулки, растянутые и провисающие, были на тонконогой железнодорожной служащей, сухопарой, патлатой женщине средних лет. Землистый цвет лица свидетельствовал о запущенной болезни печени и вкупе с запахом изо рта — о принадлежности женщины к числу почитательниц Бахуса. Никак не укладывалось в уме, что она кому-нибудь может приглянуться, разве предположить, что кто-то с ней на пару приглядывался, вернее прикладывался к чему-либо еще (порой именуемому органическим растворителем).
На вопрос о Пенте Саксакульме она ответила желчно, дескать, вовсе не нанималась караулить этого пропойцу, впору уследить за движением поездов; впрочем, Моорицу все-таки удалось узнать, что химик вроде бы бьет баклуши где-то на юге.
Одно лишь оставалось доктору — оставить женщину в покое.