Лис, видевший в темноте, устал от безделья, залез рукой в котел, и зашелестел там книгами. Священник заволновался, открыл глаза, но все равно ничего не увидел.
— Тебе чего там надо? Не трогай.
Бес что-то невнятно пробубнил в ответ, шурша страницами.
— Положи на место, тебе говорят.
Спички он выронил и беспокоился в темноте беспомощный. Лис бормотал что-то, вздыхал, наконец, положил книги обратно.
— Ничего не понимаю.
— Дураком родился, дураком и помрешь. Прости, Господи, — пробормотал он шепотом. То, что ничего страшного не происходило, очень обрадовало его, даже страх прошел.
Осмелев, он на ощупь взялся за котел и задвинул его в самый дальний и захламленный угол церковного чердака, где и закидал разной ветошью. От нее поднялась такая пылища, что и бес, и человек, страшно чихая, вылетели через небольшой люк на залитую горячим летним солнцем крышу. Под ними завороженная зноем спала деревня. Собаки прятались под чахлыми кустами, сонно тряся головами, отгоняя назойливых полуденных мух. Коты залегли в пыльной крапиве. Куры, открыв клюв, как всегда изумленно, оглядывались вокруг. Жизнь застыла, задавленная жарой, как тяжелым горячим одеялом. Словно зимой, в лютый мороз, по улицам бродила одна тишина, не нарушаемая даже ветром. Ничто не шевелилось, казалось, мир напрягся до звона в воздухе, и кинь в него пушинку, он разорвется, разлетится сияющими осколками. От оцинкованной крыши шел нестерпимый блеск. На колокольне застыл черным вороном колокол, покрытый причудливой вязью литых листочков, веточек и букв. Человек закрыл лицо руками, ослепленный блеском. Лис, не боящийся яркого света, прогрохотал босыми ногами до колокольни и обратно. При ходьбе он смешно подбрасывал ноги, будто танцуя, — листы жести раскалились, как печка. Поп отнял руки, но смотреть все равно было больно. Огляделся вокруг, поглядел, задрав голову вверх, на колокол, перекрестился на купол.
— Придут скоро, собьют крест. На Остром Камне уже сбили.
— Кто придет? — спросил приплясывающий бес.
— Да вроде тебя — бесы, — он вздохнул.
— Я б не стал сбивать, зачем? Мне не мешает, да и птицам сидеть удобно.
На перекладине креста действительно сидели заморенные солнцем галки. Обычно шумные, сейчас они молчали, то ли от жары, то ли сожалея о скорой потере удобного насеста.
— У, — он пригрозил ему, — на крест люди молятся, а ты про птиц…
— Да что ж, пусть молятся, только птицы все равно сидеть будут. Если б на нем нельзя было сидеть, они бы не сидели.
— Птица создание глупое и бездуховное, что с нее взять?
Лис засмеялся и снова с грохотом заскакал по крыше.
— На кресте Спаситель наш в муках умер. Вы его замучили — бесы!
— Я никого не мучаю и не убиваю.
— А, врешь! Врешь! Птиц ешь? Рыбу ешь?
— Так я же для жизни ем, чтоб жизнь моя продолжалась, а это не убийство. И птицы это знают, и рыбы. А эти твои, для смерти его убили. Только чтоб убить.
— Понимал бы чего, — фыркнул поп, не зная, что сказать.
Лис пожал плечами.
— Вот объясни мне, отчего вы — люди, тоскуете? Чего вам не хватает?
— Бога забыли, вот и тоскуем.
— А ты чего тоскуешь? Тоже Бога забыл?
— Я об них тоскую, не о себе.
— А если б один был, не тосковал бы?
Человек задумался.
— Не знаю.
Лис засмеялся.
— В лесу никто не тоскует. Ну, если только из ваших, из людей, кто забредет. У нас все — у себя дома. А вы, в ваших каменных чуланах, как чужие живете. Отгородились от всего. Только друг на друга и смотрите, а сами…
Бес лукавил, он тоже иногда тосковал. Он не знал, по чему он тосковал. Просто, иногда что-то начинало тянуть за душу. Куда ее тянуло, душу эту, он не знал, но хорошо понял, что любую тоску разгоняет дорога. И когда она наваливалась на него, он уходил бродить, не зная, куда заведут его ноги, где он заночует, и что поест. Тайны леса и простор степей — лучшие лекарства от дурного настроения. Немного зная людей, Лис видел, что их задавленность куда страшнее, от нее, бывает, и вешаются, и друг дружку режут. И все это оттого, что они не понимают, что такое красота, что такое жизнь, что такое мир, и как хорошо в нем жить.
Он снова засмеялся.
— Не обижайся, но вы страшно глупые.
