Я находилась в спальне, все ящики шкафов и тумбочек были выдвинуты, а их содержимое валялось на полу.
«Это… Это… Это я сделала?» — медленно, словно издыхая от усталости, проползла мысль. Голова как-будто онемела, думалось с огромным трудом. Смутно осознавалось, что в каком-то исступлении я повыворачивала все ящики, в поисках чего-то, но чего? Вдруг затошнило, одновременно с этим подкосились ноги, и я плавно съехала по стене на пол. Застонала, сглатывая слюну, а при этом почему-то настойчиво, словно метроном в голове билась мысль: «Ключ! Нужен ключ!»
— Какой ключ? А? — Я дернулась, словно меня позвали, но вокруг никого не было. Постепенно начиная чувствовать свое тело, ощутила режущую боль в руке. Опустила взгляд и разжала сведенные пальцы. В кулаке был зажат, буквально влипший в кожу ладони, ключ. Возникло стойкое ощущение дежа вю.
— Что за… — начала, было, я, и тут же забыла об этой железке, выронив ее. Опустевшая голова категорически отказывалась что-либо соображать.
Действуя автоматически, чтобы хоть чем-то занять руки, я принялась вяло собирать шмотки в ящик, кидая их как попало. Вывернутым оказался даже мамин ящик, к которому никто не прикасался с того с самого дня. Правда, раньше я тоже его не трогала, ведь это был ее личный ящик… Впрочем, ничего особенного там не оказалось. Несколько поздравительных открыток, в том числе и моя, которую я прислала ей, когда была в летнем пионерлагере, старые наручные часы с браслетом из тусклого красноватого металла, пачка черно-белых фотографий, какая-то мелочевка, расческа с волосами в зубьях, и старая тетрадь с обложкой из черного дерматина. Я небрежно закинула ее в ящик, она упала и раскрылась. Пожелтевшие, скукоженные, словно побывавшие в воде листы почему-то привлекли мое внимание, и я снова взяла тетрадь в руки. Всмотрелась в незнакомый, явно не мамин почерк я прочитала:
«3 августа 1959 г»
«Сегодня опять пришлось делать это. Как же я устала… Боюсь, меня уже ненавидит все село… Разве я виновата, что эта пьянь все время лезет ко мне? Пусть эти тетки лучше смотрят за своими мужиками!»…
Я медленно пролистала тетрадь. Дневник! Боже мой, как пошло… И чей же? А, вот на обложке знакомый автограф — кто-то вывел его несколько раз, словно тренируясь расписываться. Крупные, слишком ровные буквы — ну конечно, это же бабушкина тетрадь! Надо же… Я вспомнила, где видела такие буквы — на единственной фотографии, где изображена бабушка, тогда еще никакая не бабушка, а вовсе даже девушка, на обороте было написано — «Моей любимой и единственной доченьке от ее непутевой мамы».
Упоминать в нашей семье бабушку, было категорически запрещено. Я знала о ней только то, что жила она какое-то время в селе под названием Бабья Лопань, а потом куда-то оттуда уехала, и что с ней было дальше — неизвестно. Умерла она чуть ли не в том возрасте, в каком изображена на фотографии. Как и отчего — неизвестно. А впрочем — какое мне сейчас до нее дело? Я пожала плечами и с прерывистым вздохом отбросила тетрадь от себя. Она упала на кучку белья, взметнув жесткими, местами слипшимися страницами.
На меня вдруг накатило желание двигаться, стоять на месте было категорически невозможно — внутри, словно что-то горело. Я заметалась по комнате, быстро раскладывая по местам вещи, лишь бы хоть что-то делать. Моя беготня совершенно не мешала думать, наоборот — мысли понеслись как безумные.
— «Со мной что-то не так! Со мной что-то не так! Это я, я как-то повлияла на того урода, это из-за меня ему стало плохо, я знаю, я чувствую… Да нет, причем здесь я? Он просто был пьян, и все. Ну да, конечно, а на том утреннике кто тогда был пьян?»
Я застыла посреди комнаты, с кучей маек в руках — перед глазами вдруг возникла картинка из далекого прошлого: утренник в детском саду, и я, счастливая, в воздушном платьице снежинки танцую около елки и совершенно случайно наступаю на ногу мальчишке в дурацком костюме поросенка. Он с воплями обрывает оборки на моем платье и орет, что я слепая курица. Мне становится трудно дышать, а он вдруг слепнет… Зрение к нему вернулось только через пару дней.
