Лики ревности - страница 2
Внезапно ощутив вкус крови, Тома подумал, что ранен, но оказалось, что он всего лишь прикусил губу во время взрыва.
Мысли снова устремились к невесте, к Йоланте. Она была полька. Их семья перебралась в Феморо во время первой мировой, в сентябре 1915 года. Всех мужчин призывного возраста мобилизовали, поселок опустел, и на шахте катастрофически не хватало рабочих рук. Поэтому горнорудная компания стала охотно нанимать польских переселенцев. В то время Йоланте было всего шестнадцать, что не помешало ей, однако, влиться в бригаду «кюль-а-гайет»[3] – так в здешних краях называли женщин, занятых на сортировке угля.
В первый раз Тома увидел Йоланту в бледном свете ламп, когда она, по примеру других женщин, вытирала почерневшие от грязи руки о полотняные штаны. Но этой обыденной детали он даже не заметил. Зато обратил внимание на серебристо-русую прядь, упавшую из-под платка на тонкую девичью шею, и светлые голубые глаза. И решил про себя, что приударит за милой девушкой в ближайшее же воскресенье.
Нахлынули воспоминания. С легкой горечью молодой углекоп подумал, что прошло уже пять лет, а они, несмотря на пылкую любовь, до сих пор не женаты. «Свадьбу мы сыграем, и очень скоро! – мысленно пообещал он. – Не может быть и речи о том, чтобы ее опозорить!»
При мысли, что он мог никогда не увидеть ребенка, которого невеста носит под сердцем, у него заныло в груди. Судьба распорядилась по-иному. Он чудом остался жив. А значит, должен выполнить свой долг – помочь братьям по несчастью, позаботиться о тех, кто в этом нуждается. И первое, что нужно сделать, – самому выбраться из-под завала.
– Пьер! Пйотр! – позвал он. – Где ты, малыш? Эй! Пас-Труй[4], ты тут?
Прозвища у углекопов – обычное дело, и берутся они из жизненных историй, которые мужчины рассказывают друг другу в перерыве – в те блаженные минуты, когда можно наскоро чем-то подкрепиться. Перекус состоял чаще всего из хлеба с фасолевым паштетом, щедро сдобренным жиром, чесноком и петрушкой, который запивали водой из фляги. Употребление вина и других алкогольных напитков в шахте строго запрещено.
– Тома! – послышался голос словно бы издалека. – Тома, помоги!
– Пьеро[5], малыш, ты только держись! Я уже иду!
Ошибки быть не могло – это Пйотр, младший брат Йоланты! Мальчик до сих пор говорил с выраженным польским акцентом. Горняки быстро переименовали его на французский манер, в Пьера, поскольку польский вариант имени выговорить было сложно.
Тома принялся на ощупь разбирать огромную гору обломков, преградившую ему путь. Деревянная обшивка, поддерживавшая потолок и стены штрека, местами обрушилась, пропустив внутрь груды земли и камней.
– Я уже иду! Я тебя вытащу! Пьер, ты там один?
– Кажется, один! Только ничего не видно… – ответил подросток.
– Мне тоже! Не знаю, куда подевалась моя лампа. Наверное, засы́пало. Но если бы я ее и нашел, зажигать нельзя: вдруг газ еще остался, может рвануть…
Тома присел на корточки и стал разгребать камни. Очень скоро пальцы одеревенели от боли.
– Поищу-ка я обушок!
Тома попытался нащупать свой инструмент и вдруг задел ногой что-то непонятное, одновременно плотное и упругое. По спине пробежал холодок. Похоже на людскую плоть. Он прекрасно помнил, что Пас-Труй, прозванный так за свою склонность к запугиванию новичков-галибо[6] страшными историями из шахтерской жизни, работал у него за спиной, причем довольно близко.
– Боже правый! – прошептал он.
Тома осторожно ощупал неподвижное тело, придавленное свалившейся сверху балкой.
– Эй, Пас-Труй! Отзовись, черт бы тебя побрал!
Тома еще раз убедился, что это действительно его товарищ, пробежавшись пальцами по выбившимся из-под каски кудрявым волосам, по животу и бокам. Потом начал трясти его, снова и снова, но Пас-Труй даже не шевельнулся. А ведь у него шестеро детей!
– Неужели и остальные – тоже? – вырвалось у Тома. – А бригадир? Он-то где?
Юноша в волнении перекрестился. Альфред Букáр, бригадир, шел в забое следом за Пас-Труем. Он был мастером своего дела, бдительным и осторожным.
– Эй, Тома! – послышался испуганный голос Пьера. – Ради Пресвятой Девы, зять, помоги мне!
